Нижегородский откос - [87]

— А почему отлыниваете, до сих пор не объясняете камер-юнкера?

Его поддержали:

— И классовую базу Пушкина обошли. Кто же он наконец: феодал, аристократ, дворянин или провозвестник капитализма…

И откуда-то, точно из-под земли, после всех сиплым голосом, нарочно измененным, кто-то протянул:

— За камер-юнкера, и за Болдино, и за все вообще вам тоже надо поставить «неуд».

«Какой ужас, — подумал Пахарев, — как это могут учителя работать по тридцать лет в такой атмосфере?»

Терпение его истощилось. Он чувствовал, что вот-вот сейчас сорвется в истерику, начнет кричать и топать ногами. Он отошел к окну и стал смотреть на волжскую даль с тайгой, озерами и куполами церквей на фоне серых деревень. По улице шла с бидоном пригородная баба и на всю улицу кричала:

— Молока! Молока! Молока!

Вот кому он теперь завидовал. Вольная как птица — орет как хочет и где хочет. А за спиной его опять воцарилась полная тишина. Он вдруг спохватился: ведь объяснение нового урока еще даже не начиналось. Он повернулся и уныло произнес:

— Сейчас мы приступим к следующей теме, к следующему заданию.

— Давно бы пора, — ответили хором.

— Как отразилось настроение декабристов в «Цыганах» Пушкина? Как он обратился к новому герою — «изгнаннику общества», «отступнику света», который жаждет свободы, иной жизни, чем та, в которой он жил? Ведь вам, должно быть, всем известно, что Пушкин был столбяной дворянин… Но хотя он и был столбяной дворянин…

Ему не дали докончить фразу, потому что со всех сторон вдруг посыпалось:

— Что? Что? Что?

— Я говорю, — повторил назидательно Пахарев, — что Пушкин был не простой, а столбяной дворянин.

Тут сдержать класс уже никакими силами было нельзя. Ребятишки хохотали до хрипоты, до слез.

— Ха-ха-ха! Столбяной дворянин.

— Осиновый!

Опять взрыв смеха.

— Дубовый!

Еще сильнее взрыв.

— Березовый!

Падали на пол, катались, дрыгали в воздухе ногами.

— Ха-ха-ха! Столбяной! Не простой, а столбяной дворянин!

В ужасе он посмотрел на часы Пегиной — время урока истекло. Резко прозвучал звонок, которому он был рад как избавлению. Ученики все еще хохотали. Склоня голову вниз, убитая, вышла из класса Пегина, за ней Ободов, качая головой, и добродушный, веселый и тоже хохочущий, закрыв половину лица ладонью, Николай Николаевич.

Пахарев вышел за ним ни жив ни мертв, и за спиной у него кричали:

— Опэчатка! Опэчатка!

И точно иерихонская груба на весь этаж и протяжно:

— Столбяной дворянин!

Пахарев не помнил, как вошел в учительскую, повалился на диван и закрыл лицо руками.

Следовало обсудить качество урока, но при виде совершенно отчаявшегося практиканта методист Ободов не знал, что предпринять, он по своей интеллигентности переживал, мучился, может быть, больше, чем сам Пахарев.

— С одной стороны, следовало бы обсудить, так сказать, допущенные Пахаревым оплошности, — говорил он, путаясь, сбиваясь, боясь обидеть практиканта, — с другой стороны, условия для его работы не были, так сказать, уж очень благоприятны и в некотором роде… вопрос становится чрезвычайно щекотливым.

Наступило тягостное молчание. Методист, как всегда, ждал определенного решения от других.

— Вам слово, товарищ Пегина, — сказал Рулев, — весело улыбаясь. — Вы уже и сейчас можете брать любой класс и вести его смело. Дело мастера боится. Но… иногда мастер дела боится, вот и получается чепуха… Ваши показательные уроки — самые образцовые в этом году. Выскажитесь откровенно, это будет вашему товарищу на пользу.

Пегина тяжело вздохнула и сказала:

— Никогда ученик не должен не только чувствовать растерянность учителя, но не должен даже подозревать о ней. Впрочем, это как в любом деле, например на войне. Солдаты, почувствовавшие колебания и беспомощность командира, уже наполовину деморализовались. Они не будут ему верить, не будут его уважать, они не пойдут за ним…

И, опустив голову и покраснев, она тихо заключила:

— Вам в этот класс больше нельзя ходить, Сеня. Вы себя перед ними дискредитировали. Вам дали уже прозвище «опэчатка»… Это страшнее всего — получить у детей прозвище: пиши — пропало. Помнишь у Гоголя: влепит прозвище народ, век не избавишься от него. Смех убивает. И словом тоже можно убить… Мы, словесники, это хорошо знаем и чувствуем…

Потом сказал Рулев:

— У вас пока нет ни малейшего навыка обучать и воспитывать детей, потому что вы решили загодя, что это такой пустяк, над которым и не стоит думать. Что для вас дети, когда вы справлялись со взрослыми… Глубокое заблуждение. Все руководства, которые вы читали, и инструкции, которые вам известны, не дают еще умения. Они только показывают путь, а путь-дорогу надо пройти самому. Все должен проделать сам: хочешь плавать, так надо и лезть самому в реку. Хоть гением будь, все будешь сперва пускать пузыри… Пузырей вы сегодня напускали достаточно, и я очень рад, что с этого началась ваша педагогическая практика. Впредь будете умнее.

Пахарев поднялся ободренным. Он пожал учителю руку и сказал:

— Ах, Николай Николаевич! Этот урок — самый лучший для меня урок за все три года пребывания в институте, хотя уроков и кроме этого я успел уже получить немало. Но видно, век живи — век учись. Ведь я и в самом деле держал в узде целое село и вообразил, что этого достаточно, чтобы справиться с «малышами». Наивная самонадеянность.