Нижегородский откос - [72]

Недорезанный следовал той же методе. Спал в темном углу, ходил в рубище, не покладая рук работал, ничем не гнушался и жил одной только мечтой «о своем деле», видел в нем смысл жизни, призвание и свое счастье.

— Как хочешь работай — все казарма, — говорил он. — Нет задора, азарта, риску. Другое дело, когда чувствуешь: делаю я все сам, сам себя делаю, я кузнец своего счастья. Своевольничаю как хочу и обуздываю себя как хочу вплоть до аскезы, это — мое дело, и в этом вся прелесть жизни. Конечно, коллективно легче, один за другим прячется, да не хочу делать по чужой указке, смаку того нету…

Пахарев пробовал убеждать его, возражать, объяснять. Это было бесполезно.

Раз в три дня приходил длинный как жердь, такой же мрачный компаньон по предприятию, его бывший батрак и хозяин той избы, в которой снимал угол Недорезанный. Он искоса взглядывал на Пахарева и говорил в сторону:

— А вот и я.

— Как раз вовремя, — отвечал Недорезанный и вынимал из-за пазухи сверток в жирной тряпке и отсчитывал заработок.

— Все тут. Тридцать целковых. Не потеряй.

— Будь в надежде, — отвечал компаньон, завертывая деньги в тряпочку.

Потом они минуты три стояли молча. И всегда разговор кончался одним и тем же:

— А ты как думаешь, — говорил Недорезанный, — скоро наше заведение будет готово?

— Ну, что прикажешь делать… недохватка денег, а то бы я… но в общем скоро…

Опять молчание.

— Ну, так я пойду, — говорил компаньон, — деньги, деньги… Главная в этом сила, Карл Иваныч. Нажимай!

— Нажимаю. И парнишку-то вот замучил.

Компаньон сердито мерил Сеньку глазами и произносил:

— На тройке на нем ехать, так выдержит. Кость не ломана.

— Ну, с богом, — произносил Недорезанный. — Ты гляди там…

— Все дело в деньгах, Карл Иваныч… Стропила уже поставлены… и фундамент заложен…

Однажды Сенька вышел на работу и не нашел хозяина на месте. Сенька пошел к компаньону хозяина.

— Скажите, пожалуйста, почему Карл Иваныч не вышел на работу? — спросил Сенька.

Компаньон встал боком к Сеньке.

— Не могу сказать, — ответил он. — Это мне без надобности.

— Всегда он выходил аккуратно. А сейчас я его ждал-ждал…

— И понапрасну ждал, — буркнул компаньон. — Стоит ждать такого элемента…

— Позвольте… Как-то не того… Ведь он, насколько я знаю, ваш жилец…

— Никакой он не жилец… Ишь выдумал.

— Но он сам мне говорил, что живет у вас.

— Слушай хвастунов…

Сенька оторопел.

— Я сам свидетель, как вы приходили к нему за деньгами.

Что-то вроде возмущения проявилось на лице компаньона, но голос остался столь же мрачен, деревянен и глух.

— А никакого Карла Иваныча у меня и не было. Откуда ты это взял…

Сенька пожал плечами.

— Но я ведь заходил один раз к вам и сам видел, он живет у вас…

— Выходит, я вру? Что я, не знаю, кто у меня в доме живет, а кто не живет?

— Ступай, ступай, — крикнула хозяйка от печи. — Нехорошо беспокоить добрых честных людей, молодец хороший. Никто у нас не жил. Кого хочешь спроси. Ныне держать человека опасно. Прописка требуется. Все это, наверно, соседи нахвастали.

— Ведь вы же сами приходили к нему за деньгами… хозяин… Я своими глазами видел.

— Это что же ты видел? — встрянула хозяйка и вышла со сковородником в руках. — Это ты так? Мы тебя, парень, и не знаем. А ты пришел в чужой дом да хулиганишь. Совесть надо иметь. Постыдился бы. Уходи-ко, пока цел.

— Да кому ты говоришь, — сказал хозяин жене, — он же стюдент, все равно кол на голове теши, не поверит. Скажет: невежество ваше я даже очень презираю, и вы есть неотесанные дураки, а я вот себя за образованного почитаю и за умного человека.

Пахарев стоял в растерянности:

— Так, значит, у вас не жил Карл Иваныч? Очень это странно.

Хозяин повернулся к нему спиной и ничего не ответил. Хозяйка спряталась за перегородкой у печки. Пахарев вышел. На крыльце соседнего дома стоял старик, он поманил Сеньку.

— Ты, наверное, Недорезанного ищешь? Так его песня спета. Его увезли в Ляхово[7].

— Кто же его увез?

— Да вот этот самый, хозяин дому, и увез. Они строили трактирчик на паях, а строили-то на имя моего соседа. Он ведь из трудящихся, а этот — бывший, сплататор, ему нельзя объявляться. Ну, когда построили, этот и говорит: трактирчик-то мой, а ты — сплататор, уходи вон, а то еще милицию позову. Ты нас сплатировать задумал опять? Нет, теперь наш черед пришел вас сплатировать. Дальше да больше. Ну, Недорезанный-то, видать, пал духом, приуныл, ослаб, полез в петлю. Вынули. Не ест, не пьет, все кричит: «Пропала жизнь, как есть пропала». Ну, хозяин и отвез его в Ляхово. Признали — чокнутый… Да, вот как. Мечта его зряшная заела — во что бы то ни стало беспременно опять хозяином стать. А хозяин ныне — самая опасная должность. И на кого он понадеялся? «Мой лучший слуга. Он около меня жизни и работе учился». А этот слуга замашки хозяина вызнал да тем же самым его и шарахнул. И ведь какой политик стал: я, говорит, двадцать пять лет на него батрачил, так это, говорит, вполне понятная вещь, что я не его деньги, а свои хапнул… Еспроприация называется… Может, это так и называется ныне, а по-нашему это — грабежь.

Пахарев поехал в Ляхово.

Врач ему сказал:

— Больной очень взволнован, и я не советую травмировать его прискорбными воспоминаниями или неуместными вопросами. У него маниакально-депрессивный психоз на почве психической травмы. Едва ли он выйдет отсюда, притом же старость.