Нижегородский откос - [45]

— Дите! — ответил Поликарп. — Ты прошел все деревенские университеты. Но в подготовительный класс высшей школы нэпманства ты только еще поступаешь. И когда ее закончишь, то узнаешь, как ты был близорук, беспомощен для этого поприща. Словом, все постигнешь сам на опыте.

С этого дня Пахарев стал помощником коридорного официанта на третьем этаже нижегородской гостиницы «Повар». Полный же титул ее на вывеске гласил:

Европейская гостиница Ф. И. Обжорина

с первоклассным рестораном, роскошными номерами,

с полным ансамблем столичных певиц и танцовщиц

и с французской кухней.

Ресторан находился в самом центре ярмарки, на бойком месте у Главного дома, рядом с превосходными озерами и недалеко от Оки. Ресторан этот и на самом деле не только слыл, но и был лучшим на ярмарке, имел отлично вышколенную прислугу. Портреты соблазнительно разряженных шансонеток висели и при входе в ресторан, и в вестибюле, и даже в самом ресторане, портреты дразнили, зазывали, обещали. Надо сказать, что шансонетками по старинке называли певичек только посетители. А прессе, прислуге, администрации строго-настрого было наказано Обжориным называть их «столичными артистками». Может быть, тут и были московские девицы, кто знает, только после, когда Сенька познакомился с хористками, он узнал, что их спешно собирали изо всех городов, где они еще каким-то чудом уцелели от социальных потрясений. Шансонетки были «настоящие», то есть умели и танцевать, и петь, и играть на гитарах, балалайках и гармониках. Хором управляла огромных размеров, со сладкой улыбкой на устах, вся в золотых украшениях нарядная дама, которую девицы называли «мамашей». «Мамаша» эта приискивала им богатых покровителей, защищала перед хозяином и ярмарочной администрацией, распоряжалась ими как хотела, во всех смыслах, вплоть до самых сакраментальных.

Ярмарочные власти были озабочены хотя бы внешней благопристойностью нравов на своей территории и зорко следили за тем, чтобы хоры не превращались явно в исчезнувшие с революцией публичные дома, которые при царе тут занимали целый переулок, носивший название Азиатского. Шансонеткам вменялось в обязанность во всем слушаться «мамашу», не выходить без ее разрешения на улицу, строго придерживаться правил приличия и неукоснительно везде казаться образцом добродетели, добропорядочности. Они подсаживались к столу гостя только по совету «мамаши» и вместе с «мамашей», которая с необыкновенной виртуозностью в течение вечера заказывала огромное количество блюд, фруктов, сластей и всяких деликатесов, которые гостем оплачивались, но оставались почти нетронутыми и опять поступали в буфет. Случалось так, что одна и та же бутылка или кушанье с кухни за один вечер продавались и оплачивались несколько раз. В сущности, это и была основная функция шансонеток — опустошать карманы нэпманов. Нэпман, задумавший пробраться в номер к певице, обдирался как липка. Все это делалось с ведома той же «мамаши», у которой молчаливый как могила Никодимыч был на откупе и только с санкции «мамаши» пропускал гостей к «девушкам». Тогда он вел гостя по темному коридору за руку в заранее приготовленный номер. Так же осторожно и предусмотрительно Никодимыч утром чем свет гостя выводил черным ходом из гостиницы. А в ресторане, на людях, певицы не позволяли по своему адресу даже безобидной шутки, вино только пригубливали, вели себя подчеркнуто щепетильно. Всякий намек на фривольность встречал гордый и гневный отпор.

Сенька восхищался этой неприступностью артисток и перед ними благоговел. Он видел в них только жриц искусства, презирающих все соблазны мира. Жизнь артисток казалась ему в условиях ярмарочного разгула просто святостью. Вообще-то вся прислуга перед артистками благоговела. И это не удивительно. Артистки, побывавшие во всех переплетах жизни, знали горе простого человека, они держались с прислугой как равные. Были щедры на подарки. Рука руку мыла. Никогда никто из прислуги не выносил сор из избы. Мало-помалу Сенька вошел в тайники этого быта и узнал его изнанку. Никодимыч раз и навсегда преподал ему урок: ничего не замечать кругом, что не велено замечать начальством. Что бы ни делала артистка, про нее следовало говорить: «Она работает». Никодимыч считал кощунством осуждать всякого, кто имел деньги:

— У кого деньги шальные, тот озоруй без зазрения. Около него и другим тепло. А наше дело — лакейское. Наплещут — подмой. Плюнут — утрись. Дадут на чай — благодари. Не дадут — не осуждай. Судить всех — на это есть бог. Не суди, да не судим будешь. Соломинку в чужом глазу видим, а в своем и бревна не замечаем. Наблюдай все, понимай все, но держи язык за зубами и притворяйся, что ничего не понимаешь.

Сенька понял, что прислуга вся придерживалась такого мнения. Ни артисток, ни богатых она не осуждала, она считала, что эта жизнь не для нее и нечего ей завидовать или осуждать. Пусть судит сам бог. И Сенька приспособился внешне ко всему этому, так ему по крайней мере казалось. Он тоже называл хористок «артистками» и относился к ним почтительно и ласково. Все называли их в ресторане: «Катенька», «Верочка», «Светочка». На афишах, которые были расклеены на всех заборах и стенах ярмарки, красовались их портреты, все хористки выглядели красавицами, и у всех у них были звонкие фамилии: Лесная, Яхонтова, Светлозарова. Все они были «московские знаменитости», и каждая в своем роде незаменима: одна в исполнении цыганских романсов, другая — народных волжских песен, третья — «песен улицы» (были и такие исполнительницы), четвертая — «совершенная исполнительница темпераментных и характерных испанских танцев с кастаньетами» и т. д. Хозяин, прирожденный негоциант, знал, что делал, подбирая «знаменитый хор» молодых, красивых, одиноких шансонеток. Он им тоже не платил, они, как и вся прислуга, тоже были на самоокупаемости. Обогащаясь за счет гостей, они одновременно обогащали и хозяина. Только из-за них приходили в ресторан кутить денежные люди, обуреваемые жаждой любовных приключений. Шансонетки ни копейки не расходовали на еду. Они ели всегда за счет посетителей. Если уводили гостя с собой в номер, то заказывали уйму самых дорогих и отборных кушаний, которых хватало на всю артель. Сенька и Никодимыч тогда сновали от номера до кухни то и дело. Никодимыч часть оплаченной снеди оставлял в дежурке и ее же продавал другому гостю. И вот тут Сенька увидел во весь рост квалификацию Никодимыча. Он разрезал одну порцию на две так искусно, что придраться было невозможно; вместо высокой марки вина подавал дешевую, но в соответствующей бутылке, подставляя захмелевшему гостю порожние бутылки, завышал в счетах количество порций и стоимость кушаний, а в самом счете к итогу опять приписывал. Никогда у гостя не хватало духу проверить. И Никодимыч это знал. У пьяного гостя было особым шиком отстранить руку официанта со счетом, небрежно спросить при даме: