Нижегородский откос - [32]

— Господа! Извините! Я обязан регулировать наши прения. Тому, кто нарушает благоприличия, я не буду предоставлять слово. Будьте вежливы, уважайте публику, русский язык и самих себя. Вежливость — социальная гигиена. Не превращайте зал в паноптикум моральных уродов. Аргументируйте свои тезисы. Сухая, оголенная идеология в литературе мало что значит. Тогда ее мог бы заменить плакат!

Профессора в передних рядах тихо перешептываются и чуть-чуть улыбаются.

Один за другим выступили защитники «великих стариков». Защищали точно извинялись, избегая сильных слов и повышенного тона.

— Издохли! — сказал вдруг кто-то в зале.

И опять одни захлопали, другие зашикали. Затем вышла на трибуну красивая девушка с черными кудрями и восточным лицом. Гостья из Ростова объявила себя членом Всероссийского центра по руководству искусством[6].

— Кто составляет центр? — кричали ей.

Она назвала имена, которые никому не были известны.

— Самозванцы! — крикнул кто-то.

— Наполеон, когда был офицером на Корсике, тоже никому не был известен, — отвечала девушка очень бойко. — Наша цель — автоматизировать искусство. Читайте от Рюрика Рока чтение…

— Пятое евангелие от Рюрика?

— Как хотите называйте, только от Рюрика Рока чтение — начало новой эры в истории мирового искусства…

— Чего, чего? — кричали ей. — Что за галиматья?

— Прочитайте что-нибудь из ничевоков.

Девушка прочитала какой-то набор фраз, добавив:

— Это из трудов творческого бюро ничевоков.

Профессора переглядывались и шептали:

— Ничевоки… ничевоки…

— А есть ли чевоки? — кричали девушке сквозь шум и хохот.

Девушку это не смущало.

— Читайте ничевоков: «Собачий ящик». Труды под редакцией главного секретаря Творначбюро Садикова.

— В собачий ящик его… Засадите Садикова в собачий ящик.

К полуночи все переутомились. Председатель Адамович обратился в сторону профессоров и спросил, не хочет ли кто-нибудь из них высказаться. Высказался, как всегда, только Мошкарович. Элегантный, невозмутимый, он с достоинством оглядел всех и начал не сразу:

— Господа! Всегда ли новизна хороша? Новизна и в смерти, и в убеждении, и в разрушении. Не всегда новизна — шаг вперед. По сравнению с громадным телом дурака слабое тела величайшего мыслителя и его ум будут казаться глупостью. На базаре глаза всех устремлены на самого крупного и упитанного быка. Пустой колос выше всех стоит. Так же и бочка гремит всех громче, когда она пуста.. Ныне фиглярство в поэзии возводится в принцип. Господа! Литература и философия есть наиболее значительное выражение того, как Вселенная реагирует на самое себя. Ничевоки ничего не хотят, ничего не защищают, ничего не имеют. До такого нигилизма еще не доходила история.

Он зашагал к выходу, и вслед за ним поднялась вся профессура.

Сенька уловил, что профессора замечали в новой поэзии только шлаки. Когда Мошкарович видел в руках студента стихи нового поэта, он спрашивал:

— Это чевоки или ничевоки?

Один раз Мошкарович подошел к Пахареву и через плечо прочитал в книге:

Тихо в чаще можжевеля по обрыву.

Осень — рыжая кобыла — чешет гриву.

— Осень — рыжая кобыла… — ничевок?

— Это — Есенин! Он стоит Пушкина.

— Вон как? Народился гений, но никто не заметил.

Профессор прошел на кафедру и продолжал объяснение стихов, посвященных Анне Керн. С тех пор Пахарев ходил на лекции Мошкаровича все реже и реже, и то сидел на последней скамейке и демонстративно читал Есенина.

ВОКРУГ МАЛЬТУСА

Когда Сенька впервые попал в холостую квартиру к профессору Русинову, он был страшно поражен: кроме потертого дивана, на котором спал профессор, подложив под голову связку книг и накрывшись шубой, да рукописей, разбросанных тут и там по тесной, неуютной комнате, ничего там не было. Профессор прибыл в Нижний из Петербурга, где он в Дворянском институте читал русскую историю. Только он да Мошкарович отваживались раздеваться в любые морозы. Если бы не их шубы, неизвестно, что бы надо было охранять Нефедычу в швейцарской.

Русинов был на редкость одарен. Всего у него было вдосталь, чтобы пленять, удивлять, очаровывать: внушительная внешность русского богатыря, проникновенный, обворожительный взгляд наставника, в душу проникающая речь и неподдельная искренность. С ним можно было не соглашаться, но не верить ему было нельзя. Он тихо, молча всходил на кафедру, кланялся и, развернув конспект, начинал лекцию всегда стоя. Сразу воцарялась тишина. Он говорил очень тихо, так что только при этой затаенной тишине и можно было его услышать. Говорил он так свежо, содержательно, так проникновенно и сердечно, что никто не пошевеливался. Это был какой-то секрет, которым владел только он и которого никто не умел разгадать. Его жест был всегда уместен, выразителен, красив, всегда усиливал, акцентировал весомость мысли и слова. Речь изобиловала архаическими словечками, помогавшими ярче живописать историю города. Совершенное знание первоисточников приводило слушателей в восхищение. Студенты были настолько заражены этой манерой чтения, что поголовно все подражали ей. Он читал русскую историю с начала возникновения государства до Смуты. Его коньком были самые трагические страницы того периода: татарское иго, опричнина и вторжение поляков в Москву — Лжедмитрий и Смута. Он так живописал невзгоды, опасности государства Российского, проистекающие от раздробленности и раздоров вокруг власти, что мороз подирал по коже. Он не только осмыслял историю, он заставлял студентов ее переживать. Он говорил о минувшем, но всем слышался голос современности: страна только что побыла под бременем ударов с востока, с запада, с севера, с юга, от иностранцев и внутренних мятежников. Трагизм ситуации звучал не только в его подборе фактов и драматических коллизий, в которых металось Русское государство, но и в самом голосе, в удивительно выразительных, скорбных, больших голубых глазах. Даже математики и биологи приходили слушать его. Студентки, те просто обожали и не позволяли никому вымолвить слово критики в его адрес, хотя всем было ясно, что его запоздалое славянофильство не вязалось с революционным воззрением века на ход истории. И среди студентов началось невольное размежевание по отношению к профессору. Война только вчера отгремела, поля, политые кровью, стали засеваться хлебами. Студенты спорили о том, в чем причина войн, возможны ли они в будущем, если всем очевидна их разрушительная нелепость. Диспуты не прекращались. Особенно взбудоражил всех доклад студента Ярочкина.