Ниже нуля - [28]

«Прекрати», велит прислониться к спинке, что я и делаю, снимает полотенце, оставшись обнаженной, тянется к ящичку возле кровати, достает тюбик крема, дает его мне, тянется к ящичку снова, вынимает темные очки «Уэйфэрер», просит надеть их, и я надеваю. Затем забирает у меня тюбик и, выдавив немного крема на пальцы, дотрагивается до себя, жестом предлагая мне сделать то же самое; я подчиняюсь. Прекратив через некоторое время, тянусь к ней, но она останавливает меня, возвращая мою руку на прежнее место, ее рука начинает снова, проходит немного времени, я говорю, что кончаю, она просит подождать минуточку, говоря, что почти там же, начинает быстрее двигать рукой, шире раздвигая ноги, запрокидываясь на подушки, я снимаю очки, но под ее взглядом надеваю вновь, кончив, чувствую резь, и мне кажется, она тоже кончила. Из колонок поет Боуи; раскрасневшись, она поднимается, выключает систему, включает MTV. Я лежу голый, все в тех же темных очках, она протягивает пачку салфеток. Вытерев себя, открываю номер «Bor», лежащий рядом с кроватью. Она надевает халат, смотрит на меня. Я слышу в отдалении усиливающийся дождь. Она закуривает сигарету, я одеваюсь. Вызвав такси, я наконец снимаю «Уэйфэрер», она просит спускаться по лестнице тихо, чтобы не разбудить родителей. Такси отвозит меня обратно к квартире Трента, на улице проливной дождь, и, садясь в свою машину, я обнаруживаю на пассажирском сиденье записку: «Развлекся?», я уверен, что это – почерк Блер, и еду домой.

* * *

На следующий день я сижу в кабинете моего психиатра, на отходняке от кокаина, чувствуя кровь в носу. На нем свитер с вырезанным воротом на голое тело и обрезанные джинсы. У меня всерьез начинается истерика. Он смотрит на меня, теребя золотую цепь на загорелой шее. На минуту я прекращаю плакать, он еще раз смотрит на меня, потом что-то записывает в книжечку. Задает мне какой-то вопрос. Я говорю, что не знаю, в чем дело; может, как-то связано с родителями, но вряд ли; может, с друзьями или с тем, что я куда-то двигался и сбился; может, наркотики.

– По крайней мере, ты осознаешь это. Но не об этом я говорю, не об этом спрашиваю, совсем не об этом.

Он встает, подходит к стене и поправляет покосившуюся рамку с обложкой «Роллинг стоун»: портрет Элвиса Костелло и надпись «Элвис Костелло раскаивается» большими белыми буквами. Я жду, когда он задаст мне вопрос.

– Нравится он тебе? Видел его в «Амфитеатре»? Да? Он сейчас, кажется, в Европе. По крайней мере, так сказали на MTV. Понравился его последний альбом?

– А как же я?

– Что ты?

– Как же я?

– С тобой все будет в порядке.

– Не знаю, – говорю я. – Мне так не кажется.

– Давай поговорим о чем-нибудь еще.

– Как же я? – кричу я в шоке.

– Ну ладно, Клей, – говорит психиатр. – Не будь ты таким… приземленным.

* * *

Был день рождения деда, мы пробыли в Палм-Спрингс почти два месяца; слишком долго. Постоянно солнце было горячим, воздух густым. Наступило время ланча, мы все сидели под навесом перед бассейном старого дома. Помню, бабушка купила мне пачку ирисок, я без продыху, нервно их жевал. Экономка вынесла холодные закуски, пиво, гаитянский пунш, жареный картофель на больших деревянных тарелках, поставила их на стол, за которым сидели моя тетя, бабушка, дедушка, мать, отец и я. Мать с тетей принялись щипать сэндвичи с индейкой. Дедушка, в солдатском ремне и соломенной шляпе, пил пиво «Мишлоб». Тетя развлекалась журналом «Пит». Бабушке нездоровилось, и, чуть поклевав сэндвич, она принялась потягивать холодный травяной чай. Мать не вслушивалась ни в один разговор. Она смотрела, как играют в бассейне мои сестры и кузины, ее взгляд остановился на прохладной воде.

– Думаю, мы пробыли здесь слишком долго, – начала тетя.

– Мягко сказано, – ответил, раскачиваясь в кресле, мой отец.

– Я хочу уехать, – сказала тетя очень далеким голосом, глаза холодные, пальцы сжимают журнал.

– Хорошо, – произнес дедушка. – Надо выбираться отсюда пока не поздно. Я становлюсь красным как рак. Правильно, Клей? – Он подмигнул мне, открыл пятую бутылку пива.

– Я собираюсь сегодня заказать билеты на самолет, – произнесла тетя.

Одна из моих кузин, просматривая номер «Эл-эй таймс», сказала о крушении самолета в Сан-Диего. Все принялись что-то мямлить, о планах отъезда забыто.

– Как ужасно, – заметила тетя.

– Мне кажется, лучше умереть при крушении самолета, чем любой другой смертью, – спустя некоторое время произнес отец.

– Я думаю, это было бы кошмарно.

– Ничего бы не было. Ты вваливаешься в самолет, принимаешь либриум, самолет взлетает и падает, а ты так ничего и не знаешь. – Отец закинул ногу на ногу.

За столом воцарилось молчание. Единственные звуки исходили от моих сестер и кузин, тешущихся в воде.

– А ты что думаешь? – спросила тетя мою мать.

– Я стараюсь не думать о таких вещах, – ответила мать.

– А ты, мам? – спросил отец бабушку. Бабушка, не произнесшая ничего за целый день, вытерла рот и очень тихо сказала:

– А я бы вообще не хотела умирать.

* * *

Я еду к Тренту, но вспоминаю, что Трент в Палм-Спрингс, тогда я еду к Рипу, дверь открывает какой-то светловолосый мальчик в плавках, в гостиной включена лампа для загара. «Рипа нет», – говорит мальчик. Я ухожу, а когда выезжаю на