Ниже бездны, выше облаков - [48]

Выздоравливать я не хотела – зачем? Но организм вопреки моему желанию быстро шёл на поправку. Это всё мама – она строго по часам, прямо минута в минуту, четыре раза в сутки давала мне антибиотик – сироп со вкусом клубники. Поила с ложечки, как маленькую. Потом по совету врача купила в аптеке агрегат – небулайзер. От него тянулся шланг с колбочкой, на которую сверху надевалась маска. В колбочку мама заливала какое-то «ядерное» лекарство тёмно-зелёного цвета, маску цепляла мне на нос и включала агрегат. Тот начинал тарахтеть, как трансформаторная будка, а из колбочки в маску, и, следовательно, мне в нос, клубами валил пар, такой же ядерный, как лекарство. Этот пар вдыхаешь, и тебя пробирает до самого-самого. Но зато кашель, который просто достал меня, быстро сошёл на нет. Вот был бы ещё такой агрегат, который так же и душу лечил бы: избавлял от сердечных мук и вообще от неразделённой любви. Вдохнул лекарство – и тебе полегчало. А так, чем лучше мне становилось физически, тем острее и мучительнее я страдала из-за Димы.

Наши звонили мне регулярно, справлялись о здоровье, рассказывали, что проходят, что на уроках было. Некоторые хотели лично прийти навестить, но я отказывалась от такого внимания. При этом даже не думала что-нибудь соврать, придумать уважительную причину, чтобы смягчить отказ. Словно бы собственные страдания ожесточили меня настолько, что мне стало плевать на чувства других. А Бородина я и вовсе с удовольствием отшила. Да так, наверное, и было – ожесточилась. Ведь достаточно вспомнить, что раньше я весь мир видела через розовые очки, всех жалела, всем улыбалась, боялась кого-то обидеть, по любому поводу впадала в восторг, а если и грустила, то недолго и несильно. В последнее же время меня просто поглотила чёрная, бездонная тоска, все меня злят, всё меня раздражает и ничего, ни-че-го не радует.

Зато мама, наблюдая, как мне ежедневно названивают, умилялась: «Ах, какой у вас дружный класс! Какие у тебя преданные друзья!» Мне же хотелось заорать на неё: «Мама! Что за глупости ты городишь? Какие друзья? У меня вообще нет ни одного друга! А этот „дружный класс“ хуже волчьей стаи». Я ненавидела их всех, и не только за то, что они заставили меня сделать. А потому, что в них я видела со стороны саму себя, всё худшее в себе: бесхребетность, трусость, лицемерие – то, что ненавидела сама, но не могла преодолеть, и то, за что возненавидел меня Дима. И неизвестно ещё, о чём бы я думала, случись эта сцена с пропиской не с Димой, а с кем-нибудь другим. Ведь раньше жестокость Запеваловой не вызывала у меня такой неприязни. Я, конечно, жалела и Волкову, и Смирнову, и Майю, но отстранённо. Такого, чтобы меня потрясло, всколыхнуло, такого, чтобы терпеть стало невмоготу, – не было и в помине. Я лишь радовалась в душе, что сама не на их месте. И всегда ведь понимала, что травить всем классом одного – это плохо. Но оправдывала себя тем, что я-то ведь этого не хотела. А Дима сказал, что это ещё хуже – понимать, не хотеть, а всё равно делать.

Несмотря на то, что век бы своих одноклассников не видела и не слышала, на звонки их я отвечала и вполне миролюбиво разговаривала со всеми, потому что надеялась, что кто-нибудь из них расскажет мне новости о Диме. Ведь я по нему тосковала так, что хоть вой. Но все как сговорились: про него – ни слова. А спросить сама я не осмеливалась.

На десятый день – я считала, сколько уже не видела Диму, – заявился Бородин под предлогом «проведать», хотя я ему ясно дала понять, что не желаю никого видеть. Но дверь открыла мама, впустила его и позвала меня. Сначала я решила, что ни за что не проведу его в свою комнату, пусть или в прихожей топчется, или лучше вообще уходит. Я выползла в прихожую, даже не подумав мало-мальски причесаться и накинуть кофту поверх пижамы – настолько мне было плевать на мнение Бородина. Но тут увидела, что он побит. Причём хорошенько так. Глаз заплыл, губы разбиты. Вид жалкий. Хотя совру, если скажу, что пожалела его. Просто, едва увидела его подбитый глаз и всё остальное, тотчас мелькнула мысль – уж не Дима ли его так разукрасил? А этот вопрос нельзя было не выяснить. Ещё и мама разохалась:

– Ой, Антоша, на тебя что, хулиганы напали?

– Да так…

– Что за жизнь пошла! Ты проходи в Танину комнату, я вам сейчас чайку сделаю.

И мама наконец ушла на кухню.

– Пошли, – я попыталась скрыть нетерпеливое любопытство за деланным сочувственным тоном.

Но актриса из меня, видать, никакая, потому что Бородин сразу просёк мои потуги, правда, растолковал по-своему.

– Понимаю, Тань, тебе смешно. Я так глупо выгляжу… Мне и самому смешно.

«Ничего мне не смешно, – подумала я. – Мне вообще без разницы, как ты выглядишь. И если это сделал не Дима, то и знать неинтересно». Вслух я, естественно, ничего подобного не сказала. Наоборот, подбирала слова, как расспросить поделикатнее. Но расспрашивать не пришлось, Бородин и сам всё выложил:

– Это Расходников с дружками подловили нас и избили.

Сказал так, будто ждал сочувствия. Я поцокала языком, типа: «Ах! Какой ужас! Бедненький». Он, приободрённый, продолжил:

– Это вчера было. С последнего урока Расходников как обычно сбежал. Мы только вышли с пацанами из школы, а он нас там поджидает. Во дворе. Вместе с тремя какими-то амбалами. И прямо там же они нас и избили. Я ещё, можно сказать, легко отделался. Зубкову вон руку сломали. Эдику вообще два зуба выбили. Передних. Плюс сотрясение мозга. Но могло быть и хуже. Просто Свисток вовремя прибежал и разнял нас. А его, между прочим, Карга послала. У неё же как раз во двор окна выходят. И она всё видела. Расходников, наверное, этого не знал, вот и попал теперь.