Нити судеб человеческих. Часть 3. Золотая печать - [49]

Каждый день во дворе крутились двое наших ровесников, приходивших поутру откуда-то из-за Салгира. Их называли “штифель-бутце” – они чистили сапоги немецким офицерам. Мальчишки эти, у одного из которых был большой круглый живот, - болел, как сам говорил, “водянкой», - пытались примкнуть к нашим играм. Мы отвергали их, открыто осуждая за прислуживание немцам. Бедняги принимали наши упреки с покаянием, но, заслышав “Эй, штифель-бутце!” бежали на зов, таща на спине гремящий деревянный ящик с гуталином и щетками. Немцы им хорошо платили и, кроме того, кормили.

 Изредка вся немецкая военная часть, заселившая наш дом, выстраивалась в переднем дворе - по теперешним моим прикидкам там было человек примерно восемьдесят или сто. Детей, конечно, выгоняли со двора, но мы с Димкой забирались на крышу и оттуда наблюдали, как приезжал какой-то генерал (в знаках различия немцев мы со временем стали хорошо разбираться), произносил перед строем речь, на его какие-то призывы строй дружно отвечал четкими выкриками. Потом генерал уезжал, и все расходились.

После освобождения Крыма почти все жильцы вернулись в свои квартиры. Не вернулись только семьи крымских татар, которых в доме было четыре или пять.

…Будучи в Симферополе, я всегда захожу в «наш» двор, где уже выкорчевали старый иссохший абрикос, но на месте тоже моим отцом посаженных вишен и сливы «ренклод» разрослась их поросль. Заглядываю, направляясь в сторону железнодорожного вокзала, и во двор «третьего номера», обращая внимание на глухую, безводную водопроводную колонку. Этот «третий номер» стал омерзителен всей округе еще осенью сорок первого года. Проживала там в одной из двухкомнатных квартир семья – муж, жена, двое сыновей. Каждому из мальчишек, было в сорок первом году по двенадцать или тринадцать лет, но они не были двойняшками – они были, что называется, сводными братьями. Отец одного из них развелся с русской женой и женился на русской же матери другого, ушедшей с сыном от мужа-еврея. С началом войны отец семейства, как положено здоровому мужчине, ушел на фронт, а семья его так и жила бы, как все семьи, и, может быть, дождалась бы конца войны и возвращения живого отца семейства. Но осенью сорок первого, уже после того, как город Симферополь содрогнулся от известия, что всех его граждан-евреев, - и младенцев, и стариков, - созванных расклеенными по городу объявлениями во двор медицинского института, отвезли в крытых грузовиках на расстрел, случилось в «третьем номере» неслыханное злодейство: русский мальчик донес немцам на своего сводного брата. Офицеры из военной комендатуры приехали белым днем на открытом легковом автомобиле, связали мальчику-полукровке руки, заткнули тряпкой рот и посадили на заднее сиденье между двумя молчаливыми солдатами. Мать мальчика разок только двинули прикладом автомата (все знают, как тренированные воины умеют это делать – помните кадры, снятые у телецентра в Вильнюсе в царствование Горбачева?). Крик женщины оборвался, а ее приемному сыну, донесшему на брата, немцы вручили две банки сгущенного молока и шоколад в маленькой круглой коробке. Мать еврейчонка потом оклемалась и куда-то уехала, а тринадцатилетний герой остался в квартире один, получал, сиротка, от сердобольных немцев солдатский паек – ежедневное трехразовое питание, и после войны, говорят, еще долго жил там же, а, может, и по сей день живет в том же дворе.

Хотите плюнуть в ворота этого двора?

Погостив два дня, Керим собрался домой.

- Подожди до завтра, - сказал Ибраим. – Мне в Симферополь надо, вместе поедем.

Оказалось, что в Симферополь Ибраим вез собранные среди немногих в его районе крымских татар, в основном не имеющих прописки, подписи под очередной жалобой в Москву на беспредел местных властей.

- После избиения в милиции и я активистом стал, - сказал Ибраим. – Миллет ишине эпимиз кошылмакъ борджлумыз. Все должны участвовать в народном деле.

- А есть такие, кто не участвует в национальных мероприятиях? – спросил Керим.

- Хе! – усмехнулся Ибраим. – Вот мой сосед Амет. Когда я однажды собрался на митинг в Симферополь, он отказался ехать.

- Анда барсам къарным тояджакъмы? – говорит. - Если я поеду на митинг, сытым буду, что ли? Кто траву на огороде прополет?

Я сердито ему говорю:

- Аш бермеселер сен дуагъада бармаз эдинъ. Ты и на поминки бы не ходил, если бы там не подавали еду.

И даванул на газ. Понимаешь, он сюда из Бухары приехал, там наших мало было, он общался в основном с узбеками и потерял немного национальное чутье. А вот в прошлый раз я завел уже машину, вижу, Амет ко мне спешит.

- Башынъа акъыл кирген экен, - говорю я. – Мозги у тебя просветлели.

Он сначала молчал, а потом проникновенно произнес:

- Если не пойду, то оскорблю память погибших.

Я хотел его спросить, что, мол, во сне духи умерших, что ли, тебе явились? Но потом решил не ехидничать. У него в сорок четвертом все в большой семье погибли.

- А как проходят мероприятия? Без провокаций? – спросил Керим, вспомнив события на митинге в Симферополе.

- Э-э! Разные люди бывают. Тут однажды один солидного вида гость, приехавший из Узбекистана, шумел. Я, говорит, первый сообщу в КГБ, если узнаю, что кто-то передает материалы о крымских татарах иностранным журналистам. Вот собачий сын!