Нищета. Часть 2 - [13]

— Итак, вы согласны стать моим постояльцем?

— Да. Но, видите ли, я не могу заплатить вам вперед.

— Кто вам сказал, что нужно платить вперед.

— Так написано в вашем объявлении.

— Хе-хе! Этот чертов Лезорн! Узнаю его штучки! Всюду сует нос! Нет, не беспокойтесь об этом, заплатите после. Я позабочусь и насчет лотка. Тут найдется, чем его наполнить, а? Вы поможете мне сбывать товар. На тех же условиях, что и раньше, слышите?

Чем дальше, тем больше хотелось Бродару знать, что же это за условия?

Обмани-Глаз продолжал, устремив, по своему обыкновению, один глаз — направо, а другой — налево:

— Осторожности вам не занимать стать, на этот счет я спокоен. Взять хоть бы ваше появление здесь! Итак, согласны?

— Согласен.

Отказываться было бы неразумно. Бродар подумал, что, занимаясь торговлей, он, вероятно, сможет расплатиться со стариком.

— Все — за триста франков. Но побочные доходы — отдельно, не так ли?

Бродар ничего не понимал. Что старьевщик называет побочными доходами?

— Итак, решено! — сказал Обмани-Глаз, потирая руки. — Я вам дам все: и лоток и дубинку. — Он хлопнул себя по лбу. — Помните ту палку, окованную железом? У меня есть еще одна такая. Пятидюймовое железное острие и тяжелый набалдашник с секретом.

Все это было для Бродара тарабарщиной.

— А гетры? — продолжал старик. — Когда-то вы любили их надевать. Они необходимы для шика. Ни дать ни взять — житель гор!

Он засмеялся, обнажая беззубые десны, придававшие ему забавное сходство с маленьким ребенком.

— Ну, пойдемте, поглядите свою комнату. Но почему у вас такой удивленный вид?

— Право же, любезный, когда столько времени проведешь там, где я был, свобода кажется в диковинку, — сказал Бродар довольно непринужденно. Он не знал, сколько лет Лезорн сидел в тюрьме.

— Вы там пробыли три года, не правда ли? — спросил старик.

— Да, — ответил Бродар.

Обмани-Глаз вручил ему фонарь и проводил наверх. Новый жилец осмотрел помещение. Оно было неказисто: две каморки, узкие, как гробы. Из одной можно было попасть в другую даже при запертой двери, для чего достаточно было одну из досок перегородки сдвинуть в сторону. В полу имелся люк. Вся мебель состояла из складной кровати без матраца.

Прежде чем лечь, Жак отворил окно и выглянул на улицу. В темноте мерцали огоньки, но не на небесах, а где-то у самой земли. Когда огоньки приблизились, Жак разглядел согбенные фигуры мужчин, женщин, детей. У каждого за плечами была традиционная корзинка, в одной руке — палка с крючком, в другой — фонарик. Это шли представители армии тряпичников, сменяющие друг друга в поисках добычи примерно каждые три-четыре часа. Тусклый свет фонариков, в сочетании с коптящим пламенем газовых рожков, освещал эту процессию оборванцев, которая терялась в тени, отбрасываемой домами.

О, когда же ты исчезнешь, богом проклятое отребье рода человеческого? Когда наконец Время — этот тряпичник Вечности — выкинет в свою корзину прогнившие законы? Придет ли пора, когда одни перестанут носить лохмотья, а другие — пресыщаться золотом и кровью?

Молодых женщин, уже похожих на старух, сопровождали дети. Одни держались за юбки матерей, другие собирались кучками вокруг старших братьев и сестер.

И, как раньше в тюрьме, где Бродара преследовали страшные видения Кровавой недели, так теперь ему почудилось, будто в ночном мраке перед ним проходит сама Нищета с нестройными легионами отверженных. Одни, подобно дядюшке Анри, умирали с голода молча, другие испускали последний вздох с бессильными проклятиями. Здесь были и пожилые люди, и молодежь, и детвора; непорочные девушки, вынужденные отдаваться бандитам; красивые юноши, оторванные от плугов и умирающие на поле битвы в луже крови, чтобы в конце концов стать добычей воронья; дети, искалеченные непосильным трудом; старики и старухи, высохшие от лишений… Жак спрашивал себя: за что обречены на такую жизнь эти мириады несчастных, которых зовут чернью, сбродом, голытьбой и которые производят все для тех, кто не делает ничего?

Нищета предстала пред ним во всем своем отталкивающем безобразии, закутанная в саван, старая как мир. Он бестрепетно всматривался в ее отвратительное лицо и не испытывал страха, как гладиатор, готовый к борьбе и знающий, что у него хватит сил сражаться насмерть. Наконец, изнемогая от усталости, Бродар бросился на кровать. Заснуть ему удалось не сразу.

* * *

Жак проснулся поздно. Улица уже жужжала, как муравейник. Ходили женщины в поисках объедков, из которых они готовили обед, добавляя к ним дикие коренья. Шныряли озорники-мальчишки с красными от холода носами. Там и тут мелькали угрюмые силуэты старух; их лохмотья, развевающиеся на зимнем ветру, походили на крылья.

Жак поспешно поднялся, упрекая себя за то, что потерял столько времени.

При дневном свете Обмани-Глаз мог бы надолго привлечь внимание физиономиста — такое странное и противоречивое впечатление производили черты его лица. Ни возраст, ни характер этого человека не поддавались определению: казалось, и двадцать лет назад он был точно таким же.

Теперь у Бродара был кров над головой, лоток разносчика, полный всевозможных товаров, высокие гетры на ногах. В синей блузе, с окованной железом дубинкой он отправился на свидание с Гренюшем, разумеется, взглянув предварительно на табличку с названием улицы и номером дома: ведь ему полагалось их знать.