Девочка не слыхала ни шагов, ни шороха, но она услыхала восклицание.
Вскочив на ноги, она бросилась к двери, и вслед за ней, предательски звеня, покатились серебряные и медные монеты. В дверях стоял Ефим с испуганным лицом.
Она попала прямо в его простёртые к ней навстречу руки.
– Дяденька!.. – вскрикнула она умоляюще тоскливо.
– Ах ты, дрянь!.. – густо зашептал Ефим. – Воровка ты!.. А?!. Я те!..
Павел Андреевич решил, что пора выступить на сцену и ему.
– Ефим!.. – крикнул он, встав с дивана, и, подходя к двери, строго спросил:
– Это что за возня?
– А… ворует, Павел Андреевич!.. – растерянно забормотал Ефим, крепко держа девочку в своих руках и как-то странно и недоумевающе переводя глаза с неё на Павла Андреевича. – Ворует… А…
Девочка вся дрожала в испуге и волнении и крепко жалась к нему, стараясь не видеть барина.
– Её пригрели, можно сказать, а она… на-ко вот!.. – говорил Ефим. – Обокрасть хотела! Такая-то малюсенькая! А?!. Ребёнок, а тоже поди-ка!.. человек вполне. Ах ты… ты… ты… девчонка скверная! Ух ты… ты… ты!.. Ах, ах!.. Да разве можно в таком малом возрасте воровать?!.
Павлу Андреевичу страстно захотелось, чтоб это скорее кончилось… И тоном полного равнодушия, с странной торопливостью, удивившей Ефима ещё более, чем самый тон, он заговорил:
– Вот возьми рубль, найми извозчика и отвези её домой. Скорее!.. Слышишь?
Живо собирайся и – марш! Отвези и отдай! И не говори ничего там дома у неё… Или нет, скажи всё; да лучше скажи, всё как есть и скажи! Ну, ступай же, ступай!
Ефим замолчал и, как-то особенно внимательно посмотрев на барина, надел свою шубу и стал торопливо кутать молчавшую и всё пугливо жавшуюся к нему девочку – в её лохмотья.
– Ну, идём! – сказал он, кончив одевать её, и быстро вышел из комнаты, тихонько толкая девочку вперёд себя.
Павел Андреевич всё ещё стоял в дверях.
– Извозчик!.. – донеслось до его слуха с улицы. Прогремела пролётка и остановилась у крыльца. Потом опять загремела, глухо, протестующе…
Тогда Павел Андреевич вошёл в комнату, прибавил света в лампе и сел к столу, где за пять минут перед тем маленькая девочка рассматривала его вещи. Павлу Андреевичу казалось, что они приняли для него какой-то новый, чуждый ему отпечаток. Он сидел и сосредоточенно-мрачно смотрел на них.
– Это долго не забудешь, чёрт возьми! – вполголоса проговорил он. – О да, очень долго!
Он встал с кресла и взволнованно подошёл к окну. Ночь была темна и тиха.
Дома напротив окна, одетые тьмой, были мрачно-холодны.
– Как это странно!.. Как это гадко! – угрюмо прошептал Павел Андреевич и прислонился лбом к холодному и влажному стеклу окна. Он чувствовал себя разбитым…
Он давно уклонялся от жизни, и ему казалось, что он достиг этого, что жизнь никогда не сумеет задеть его, нарушить его безучастное отношение к ней, что он гарантирован от тех тяжёлых дум, волнений, которые остались там, далеко назади, и которые некогда волновали его… И вот они снова врываются… уже ворвались в его душу!..
– Да неужели же нельзя быть свободным? Не чувствовать себя обязанным что-то делать, чем-то волноваться – нельзя? Хорошо. Но если так – это рабство! – Он вытер рукой влажный лоб и прошёлся по комнате. – Может быть, это у меня нервы? Только нервы? И… скоро пройдёт?..
Часы тикали быстро и резко – тик-так, тик-так! В комнате было пусто, холодно и как-то особенно тихо. Так тихо никогда не было в этой комнате.
