Нина Сагайдак - [7]

К счастью, ни подводы, ни попутчиков Нина не встретила, а на другой день, в воскресенье, вернулся Иван Михайлович.

Вести он привез более или менее утешительные: хата цела, можно возвращаться домой. Правда, когда Нина спросила: «А как же город? Что там слышно?» — дед помрачнел и сказал:

— Про город, внучка, не спрашивай. Приедешь — сама увидишь.

И она вскоре увидела его, родной свой город. Он лежал, приткнувшись к берегу речки, притихший, печальный, потемневший, словно на дворе не сентябрь — пора сбора румяных яблок, время осеннего буйства красок, а ноябрь или март, когда моросят надоедливые дожди и город становится грязным, неприветливым. Повсюду чернели пожарища и развалины, глубокие воронки в садах и на дорогах. Необычная, гнетущая тишина навевала уныние.

— Как грустно теперь в городе, — задумчиво сказала Нина.

— Скорбно людям, скорбно и городу, — отозвалась Лидия Леопольдовна. — И когда это было, чтобы на улицах во дворах ни души!

Толя бросил на них удивленный взгляд из-под надвинутой на брови фуражки.

— А что люди? Паровозы не гудят, потому и грустно в городе.

Нина пренебрежительно глянула на брата, словно хотела сказать: «И ты суешь свой нос, будто понимаешь, в чем дело». Но, подумав, согласилась: «В самом деле, паровозы-то молчат, оттого так тихо и грустно в городе».

Усадьба Ивана Михайловича — рядом с кладбищем, а погост, как обычно, — на окраине, и Сагайдаки надеялись проскочить к дому незамеченными.

Но их остановили. И не кто-нибудь — немцы.

Нина впервые увидела их вблизи… В Рудне она только слышала о них, а тут увидела. Один стоял около свежеотесанной будки и упорно смотрел на их подводу. Когда подъехали и по его знаку остановились, из будки вышли еще двое.

— Ком цу мир![1] — поманил пальцем тот, кто стоял первым.

Иван Михайлович несмело слез с подводы и подошел к немцу.

— Папир![2]

Старик торопливо полез в карман, вытащил паспорт. Подавая немцу, не удержался, стал объяснять, кто он, откуда, куда едет. Для большей убедительности махал руками, показывая, где живет.

Немцы, видимо, плохо понимали его, стали о чем-то переговариваться между собой. Лидия Леопольдовна увидела, что грозит опасность, и заговорила с ними по-немецки.

— О-о! Матка ист дойч?[3] — удивились немцы.

— Да, да. Я из Пруссии, — ответила бабушка.

Лидия Леопольдовна выросла и до замужества жила в окружении немцев, в приморском городишке в Латвии, потому свободно говорила по-немецки.

Постовые снова о чем-то посовещались, потом возвратили Ивану Михайловичу паспорт и велели ехать своей дорогой.

IV

После возвращения из Рудни Нина все время проводила дома, помогала бабушке по хозяйству, нянчила Лялю. Ей совсем не хотелось выходить в город, интересоваться новостями. Достаточно было того, что приносили в дом подруги и соседи.

Но в конце концов пришлось пойти на базар, а затем и в город.

Чтобы избежать встреч с немцами, Нина решила идти не по улице Ленина, где помещалась комендатура оккупантов, а пробираться к базару параллельной Песчаной улицей. Она не замощена, и немцы вряд ли ходят там. Чего ради брести им в пылище, если можно идти рядом, по улице Ленина, где тротуары выложены клинкером.

И действительно, на Песчаной она не встретила ни одного немца. Зато когда дошла до перекрестка и повернула налево, насторожилась, а потом и остановилась: неподалеку от столовой, на углу двух улиц, выходивших к пожарной башне, толпились люди, окруженные фашистскими солдатами.

Девочка инстинктивно попятилась, затем круто повернулась и бросилась бежать.

Кто-то остановил ее негромким, но властным голосом:

— Стой! Зачем бежишь? Хочешь, чтобы они тебя догнали и потянули к виселице?

Нина остановилась, растерянно оглядываясь. Тут она увидела окликнувшего ее человека, стоявшего в густых зарослях кустов.

— Иди сюда! — приказал он. — Немцы насильно сгоняют людей смотреть на казнь. А ты сама туда бежишь!

Нина совсем растерялась, робко открыла калитку в низком заборчике, за которым ветвились заросли сирени, и вошла во двор. Стала неподалеку, глядя на мужчину испуганными глазами.

— Зайди в кусты, — сказал он, на этот раз тише и мягче, — становись, смотри и запоминай.

— А что там? — подала наконец голос Нина.

— Страшное дело, дочка, детей будут вешать!

— О-ой!

Нине хотелось спросить, что за ребята, чьи они, за что их казнят, но не могла вымолвить ни слова. Мужчина все понял сам.

— Кто его знает, — вздохнул он, — чьи это дети. Поймали в лесу, объявили партизанами, и вот…

Со стороны пожарной башни донесся шум; можно было различить чьи-то крики, плач.

— Они уже там. Привели, — сказал мужчина.

Нина почувствовала, что вся дрожит: ее охватил такой ужас, что она готова была расплакаться от страха и отчаяния.

— Я пойду домой, — всхлипнула она.

— Не смей, говорю! — сурово остановил ее мужчина. — Жить тебе надоело, что ли? Закончится все это, люди начнут расходиться, и ты пойдешь со всеми.

— Немцев, дяденька, на Песчаной нет.

— Если побежишь — найдутся!

Мужчина выглядывал из кустов, пытался рассмотреть, что происходит около башни, а Нина, опустив голову, даже боялась смотреть в ту сторону.

«Как же так? — горестно и тревожно билась мысль. — Как так можно? Ни за что ни про что казнить детей! Поймали в лесу — и уже партизаны. Ведь так и нас могли задержать при возвращении из Рудни, объявить партизанами. Какой ужас!.. Что же это делается? Что делается!»