Нина Сагайдак - [48]

— Врешь! — Лингардт ударил кулаком по столу. — Сначала ты говорила, что и листовки не писала, не разносила их по домам, не расклеивала по городу. Говорила ты это?

— Говорила.

— А потом призналась, что писала листовки и расклеивала их. Теперь называй фамилии подпольщиков. Фамилии! — взвизгнул Лингардт неожиданно тонким голосом. — Фамилии, говорю!

Взбешенный, он подбежал к Нине и так скрутил ее руку, что девушка в одно мгновение оказалась на полу.

— Фамилии!

— Да откуда я их возьму! Не знаю я никаких фамилий!

Нина тяжело поднялась на ноги и гневно посмотрела на офицера.

— О-о! Значит, ты так! — остервенело закричал он. — К Мульке! — показал он на боковую дверь. — Немедленно! К Мульке! — Лингардт схватил Нину за плечи и так швырнул ее к двери, что она распахнула ее собственным телом.

Через час надзиратель Томме привел ее в камеру избитую и обессиленную. Кое-как дошла она до своего места на нарах и повалилась ничком.

Платье на ней было рассечено резиновой палкой. Синяки и кровоподтеки покрывали лицо и руки; они были видны и в просветах разорванного платья.

— Боже, что они с ней сделали! — ужаснулись женщины. — Так страшно избили девушку, такую молоденькую, почти дитя…

София Луданник тихо подошла и села у ног Нины.

— Давай, девонька, мы тебя разденем да сделаем холодные примочки.

— Нет… не нужно, — простонала Нина.

— Обязательно нужно, Ниночка. Мы промоем рубцы, сделаем примочки, а то присохнет к рубцам одежда, хуже будет.

Не ожидая ее согласия, София и еще две женщины стали потихоньку снимать платье.

— Ой-ой-ой! — стонала Нина. — Не тяните, лучше разорвите платье там, на спине. Все равно оно все посечено…

Прохладные примочки немного облегчили боль. Потом София обмыла ее лицо, причесала волосы и сказала:

— Вот так и лежи ничком, пока присохнут рубцы. А внутри ничего не болит?

— Не знаю, как будто нет.

— Ну, и слава богу. А кожа быстро заживет. Чего же добивались от тебя эти гады?

Лицо Нины потемнело от гнева:

— А черт их знает! Хотят, чтобы я оговорила людей. А я этого не сделаю. Ничего не сказала и не скажу. Теперь пусть хоть на куски режут, ничего не добьются, мерзавцы!

Она помолчала минуту и добавила:

— Если выйдете отсюда, домашним моим не проговоритесь, что меня били. Если брат придет, передайте ему, пусть принесет темно-синее платье, а больше ничего не говорите.

* * *

Ефрейтор Генрих Томме отдыхал после ночной смены. Он лежал на жесткой койке в казарме. Раньше здесь находился склад МТС. Помещение плохо отапливалось железной печкой, было сыро и неприютно. Надсадно ныла раненая нога. Одолевали тяжелые, смутные мысли… Надо бы поспать, но сон не шел к нему… Он курил сигареты одну за другой, и они казались ему такими же горькими и противными, как неотвязные думы о том, что будет… Что будет сегодня, завтра, послезавтра… Куда деваться от этой гнетущей тоски и безысходности?

…Мать прислала письмо. Их дом разбомбили. В это время они с отцом и Хильдой были у тети Луизы. Но квартиры и мастерской уже нет — они погребены под грудой развалин. Он, Генрих, должен быть счастлив, что они уцелели. Благодарение богу и фюреру, отец теперь работает в военных ремонтных мастерских, а мать устроилась уборщицей, и они хорошо живут и надеются на полную победу, для которой их сын должен отдавать все силы на фронте, а родителям посылать посылки…

«На победу… все силы». Генрих скрипнул зубами. Конечно, он понимает, мать пишет все эту чепуху для того, чтобы цензура пропустила письмо… Но где они сейчас живут? И что делает Хильда, которой уже шестнадцать лет. Почему мать ничего не пишет об этом?.. Погибла великолепная мастерская по ремонту машин и велосипедов, которая принадлежала отцу. Прекрасное, процветающее дело, в котором он должен был стать компаньоном отца. А теперь, если уцелеет и вернется домой, что он, Генрих, должен будет делать? Без гроша в кармане, с искалеченной ногой, которая так болит, когда нужно браво вытянуться перед офицером и гаркнуть «Хайль Гитлер!»?.. И эта мерзкая работа в тюрьме…

* * *

Девушки надеялись, что Нину оставят в покое хоть ненадолго. Однако на следующий день следователь снова вызвал ее на допрос.

— Ну, как самочувствие? — злобно посмотрел на свою жертву Лингардт.

Нина не ответила.

— Имей в виду, что я не прекращу допросов до тех пор, пока ты не расскажешь об организации, не назовешь своих сообщников. Итак, ближе к делу. Фамилии!

— Я не знаю никакой организации, у меня не было никаких соучастников. Я действовала сама.

— Это я уже слышал.

— Ничего нового сказать не могу.

— Не забывай, что палки Мульке во второй раз будут вдвое чувствительней.

— Что же делать! Это в вашей власти — мучить человека. А я ко всему готова…

Лингардт истощил все свое красноречие. Он убеждал, грозил, требовал, а закончил допрос тем, что приказал надзирателю Томме отвести Нину к Мульке…

Так продолжалось две недели. То с перерывом в несколько дней, то каждый день Лингардт вызывал девушку на допрос, часами добивался от нее фамилий участников подполья и после безрезультатного допроса отдавал ее в руки фашистского палача.

Но Нина словно окаменела… С откровенным презрением и ненавистью она встречала каждый раз вопросы озверевшего гестаповца. Девушка понимала, что живой ей не уйти из этой тюрьмы. Сжав зубы, вся уйдя в ожесточенную ненависть к врагу, она молчала, и молчанье ее доводило до исступления офицеров гестапо.