Нильс Люне - [2]

Подобно тому как эти внешние черты стали слабей у юного Люне, ум его тоже словно бы притомился, и духовные задачи, наслаждения искусством, которые предлагала ему жизнь, совсем не подстрекали в нем горячего усердия и рвения; он подступал к занятиям с добросовестным тщанием, не сдобренным счастливым ощущением прибывающих сил и не украшенным гордой радостью, когда сил этих достало. Довольство тем, что дело сделано, было всей его наградой.

Поместье его, Лёнборгорд, недавно перешло ему в наследство по смерти дяди, и он прежде времени покинул чужие страны, осел у себя, занялся хозяйством, а так как Блиды были ближайшие его соседи по именью и короткие знакомые покойного дяди, то он и сделал им визит, увидел Бартолину и влюбился.

Разумеется, и она в него влюбилась.

Наконец–то повстречался ей человек, побывавший вдали от родины, в дивных вечных городах, где к светлому небу тянется густой лес шпилей и башен, где воздух дрожит колокольным звоном, гулом органа, стонами мандолин, где пышные процессии, сияя золотом и пурпуром, вьются по улицам; где мрамором сверкают дворцы, украшенные гордыми гербами, где над вязью балкон- пых перил порхают веера и веют вуали. Он побывал в тех краях, где победное войско одарило немеркнущей славой имена полей и селений; где ползет к купам дерев дым цыганских костров и увитые виноградом развалины смотрят с высот в ясные долины, где неумолчно шумит мельничное колесо и стада, позвякивая колокольчиками, устремляются на ночлег.

Обо всем этом рассказывал он ей, но не так, как поэты, куда будничней и проще; так дома у них говорилось про уезд, про соседний приход. Рассказывал он и о поэтах и живописцах, до небес превознося имена, каких она не слыхивала прежде. Он показывал ей их портреты, читал их стихи в саду, на холме; откуда открывались ясные воды фьорда и темные вересковые волны. Страсть делала его поэтичным, и все вокруг наполнялось красотой, — облака делались облаками из стихов, а деревья в саду одевались той самой листвой, что так печально шелестела в балладах.

Бартолина была счастлива, ибо любовь обращала круглые сутки в цепь поэтических сцен. Сколько поэзии было в том, чтобы ждать его на дороге, и встреча была поэзия — и прощанье; сама поэзия была в том, как стояла она на холме в лучах заката и махала ему, пока он не скроется из виду, а потом, объятая сладкой тоской, шла в одинокую свою комнату, чтобы думать и думать о нем без помехи; и когда она молилась за него перед сном — это тоже была поэзия.

Она избавилась от смутных порывов и томлений; ей довольно было нынешних тонких переходов чувства, и мысли ее и взгляды прояснились оттого, что явился наконец тот, кому она могла высказать все, без утайки, не страшась быть непонятой.

Она и в другом переменилась: счастье сделало ее снисходительней к родителям, сестрам и братьям, и она решила, что в них куда больше ума и сердца, чем ей казалось прежде.

И вот они поженились.

В первый год все шло почти как в пору помолвки, но с продолжением брака Люне уже не мог скрывать от себя самого, что он устал постоянно искать для своей любви новых знаков, постоянно пребывать в оперение поэзии и каждый миг расправлять крылья для полета за переменчивые облака фантазий и над бездонными пропастями идей; ему хотелось поуютней усесться на ветке и соснуть, спрятав усталую голову под пушистое крылышко. Ему любовь представлялась не вечным жадным пламенем, что беспощадно озаряет все закоулки жизни, нет, не тем неуемным огнем, в чьем свете все делается огромным и странным, но тихим, уютным тлением теплых угольков в кромешной тьме, которое помогает забыть о дальнем, близкое же делает еще ближе и родней.

Он устал, измучился, он уже не в силах был выносить всю эту поэзию, он томился по твердой почве обыденности, как рыба, задыхаясь от зноя, томится, верно, по ясной, свежей прохладе волн. Должно же это было наконец кончиться! Бартолина была уже не девочка, не хуже его узнала жизнь и книги, он дал ей все, что мог; но довольно, больше давать он не в силах; у него попросту ничего не осталось.

Единственное утешение его было, что Бартолина ждала ребенка.

Уже давно Бартолина с грустью заметила, что взгляд ее на Люне переменился, что он не стоял уже на той головокружительной высоте, куда поместила она его в пору жениховства. Правда, она пока не сомневалась в том, что он, как она называла это, — натура поэтическая, но ее пугала то и дело проглядывавшая в нем проза. Она еще усердней гналась теперь за поэзией, стараясь вернуть былое, — и низвергала на мужа еще более пламенные чувства и еще более пылкие восторги; но отзыв бывал так слаб, что она самой себе уже едва не казалась сентиментальной. Еще какое–то время силилась она увлечь за собой упиравшегося Люне; ей не хотелось верить тому, о чем она догадывалась; но когда бесплодность ее усилий зародила в ней сомненье в том, впрямь ли так богаты ее собственное сердце и ее ум, как она всегда думала, она вдруг отвернулась от мужа, сделалась холодна, молчалива, замкнута и уже искала уединения, чтобы в тиши предаться скорби по разбитым мечтам. Ибо теперь уж она поняла, что горько обманута, и что Люне решительно ничем не рознится от прежнего ее окружения, и что его просто–напросто лишь на краткий миг осияла и возвысила любовь, как часто бывает с обыденными натурами.