Никуда - [6]

Как ни странно, в ту минуту я уже любил его. Был зачарован, приговорен к нему до последнего дня. До неизбежного. Но и с того света снова и снова буду ходить по нему. Это как клубок бабушкиной пряжи под верчение изму­соленного еще ее матерью или даже бабушкой старого веретена. Незримая самопрядная суровая нить наших синих-синих льнов, уродивших на песча­ном поле, среди неба, ельника и болот. В сыру землю вошел, синю шапку нашел, — чтобы свиться веревочкой, связующей нас с миром, небом в святой день и грешную ночь.

2

И вот я опять на росстанях. У своего начала. На извечном Азаричско-Домановичском гостинце. Ровно через семьдесят лет. По левую руку где-то еврейско-полесское местечко Азаричи, с которого, согласно легендам, нача­лось освоение здешнего края. Какого-то неведомого пейсатого Азара в глуби веков озарило обосноваться там, как и его, может, родственника, сына — в Домановичах. Как свидетельствует историк-краевед, писатель Владимир Лякин, переселенцев из Кельна, которые позже осели и в Калинковичах, по­местному ранее говору, КалЕнковичах. В потаенности, обереженные неподступностью, укрытые песками и болотами, принялись вить гнездо, ладить дома. А вскоре и домовины.

Потому что это едино: дома и домовины. Все мы на этой земле Азары и Доманы при извечно суженных, а может, и дареных взгорках, холмах, при ель­никах, нетленно хранящих плоть в белых полесских песках. Азаричи и Домановичи справа и слева от меня, как две руки, протянутые мне из вечности. Две руки прошедших и ушедших нашего рода и народа, которых мирно развело время. Упокоило в одной земле. На наших и их руках нет крови.

Передо мной, в оба глаза мне кресты, кресты, кресты, выпяченные с того света следы — знаки того, что кто-то тут прошел, засвидетельствовался в этих белых песках под соснами. Могилы, как взглядом охватить, шли плотными ряда­ми. Притомились их домочадцы, прилегли около гостинца, под кресты на росста­нях трех дорог. Разошлись по своим домовинам, проросли крестами и соснами.

Это основа, предмостье и фундамент уже и мне. Хотя кладбище не кажет­ся мне сейчас таким уж огромным, как некогда. Что поделаешь, и я уже не мальчик. И еще: за годы, пробежавшие с той памятной ночи, кладбище, похо­же, стало добрее, тише, словно просит прощения за былое, за страх и ужас, посланный мне. Может, отбивается так от меня, гонит прочь. Хотя вечность тоже совестлива в нашем приближении к ней.

Стыдливо удаляясь, прощально укладывает зерно во вспаханную ее плу­гом землю. Бережно жнет серпом, прибирая каждый колос, молотит цепом на току жизни, веет, отделяя семя от плевел в угоду живому, как дед внуку, отец сыну. Вечно, разумно. Хотя не все вечное разумно, а разумное — вечно, как нам привычно.

Мои глаза ищут бомбу у забора концевого или начального дома деревни Анисовичи. Советскую, фашистскую, какая сегодня разница, взорвись она. Но не взорвалась же, пожалела вдовьи дома, мою бабушку и меня. Хочу видеть свою, неизвестно кем отведенную от меня смерть. А ее нигде нет. Живые — вдовы, старухи, сироты, похоже, одолели ее. Выкопали посланницу преисподней, увез­ли в поле или лес и отсалютовали самим себе. А может, она сама превратилась в прах, пошла на тот свет и угрожает покойникам — кладбище-то рядом. Не исключено, что она просто временно выбралась из нашей земли, пошла в другие страны и народы. Насилием и смертями переполнен сегодня весь мир.

Старушке с косой некогда присматриваться к тому, на кого ей направить свою косу. Хотя она и не слепая — слепится, лишь столкнувшись со своей противоположностью, признает милосердие, а поклоняется смерти. Но над нами множество бестелесных оберегов и заступников. Конечно же, тех, кото­рые давным-давно или даже недавно легли под кресты на кладбищах. Потому я и выбрался проведать их. Не будь их, не было бы и меня. Старушка с косой давно уже играет со мной в свои смертельные игры. Играли мы с ней и на этом Азаричско-Домановичском гостинце.

Моей бабушке Устимье Говор люди передали, что я помираю неподалеку от ее дома в Азаричском концентрационном лагере. Лагере, по подлости палачей-основателей едва ли уступающем в людоедской сути, а то и превосходя­щем Освенцимы и Заксенхаузены. Там явные и скрытые враги рейха. Азаричи же — дети, старики, старухи, женщины из окружающих деревень, специально зараженные тифом: буфер для наступающей Красной Армии. Но подлость не только в этом. Азаричский концлагерь так бы и остался неизвестным эпизодом — всего-то около сорока тысяч жертв, — но там полегло немало и солдат вермахта. Они-то, мертвые враги, и явили, подняли из забвения, болот и трясины невинные жертвы — Азаричский концлагерь смерти. Немцы уже после войны разыскали своих погибших. Создали здесь мемориал, тем самым напомнив о долге живых перед мертвыми. Но наши радетели только невнятно буркнули в ответ: тоже нам лагерь, на две с небольшим недели. Конечно, не десять лет без права переписки, не Воркута и Магадан.

Бабушка кинулась бегом в лагерь за Козловичами, под Азаричами. Может, потому меня так тянуло в ту давнюю ночь в Козловичи.

Когда бабушка нашла меня, я был почти не жилец. Ходить не мог, и пришлось ей выносить меня из лагеря на спине. А было ей уже тогда под мои сегодняшние лета, если не больше, потому что она любила повторять: «Я, унучок, старше Ленина.» Какое-то время она несла меня по натоптанной дороге, по гостинцу. Приморилась, решила идти напрямик, через лес, кусты и неизвестно кем в такую пору вспаханное поле.