Никто не узнает… - [26]

Между мной и Макото тоже была такая пустота. Мы изо всех сил играли в какую-то игру. Игра называлась «Говорить обо всём, кроме Хёнчу». Ни в коем случае не говорить о ней! Мы оба соблюдали это правило, и у нас неплохо получалось. Но чем больше мы старались избегать этой темы, тем больше нас к ней тянуло. Беседа становилась всё более пустой и бессмысленной и постепенно иссякла. Я была инициатором встречи, но теперь не знала, о чём говорить. Надо срочно выбраться из этого лабиринта, выстроенного Хёнчу.

Я встрепенулась и сказала с таким напором, будто это был мой последний шанс: «Знаешь, Макото, когда-то я была влюблена в тебя».

Только после того, как я произнесла эту фразу, я поняла, что натворила. Ну зачем я сказала то, чего никогда не было, при этом выбрав именно это место в Гиндзе, в центре Токио? Он глянул на меня так, будто я чем-то брызнула ему в физиономию. Его лицо стало нежным и трогательным, мне было непонятно, что это означает. Макото сложил руки на коленях, встал и низко поклонился: «Я не знал об этом. Простите меня».

Что он делает? Он неправильно меня понял! Но Макото опустил голову и смотрел так, словно вымаливал прощение. Я должна была хоть как-то отреагировать: «Не надо так! Я пошутила! Я просто хотела разыграть тебя!»

Макото сел, сделал глоток кофе, стараясь избавиться от неловкости. А я добавила: «Я была молодой и глупой».

Он серьёзно посмотрел мне прямо в глаза: «А сейчас как ты ко мне относишься?»

Мне было непонятно, шутит он или нет. Я никогда не попадала в такие ситуации и не знала, что предпринять дальше. Сердце громко стучало, кровь прилила к лицу. Что я делаю? Я серьёзная женщина, мне уже тридцать два года. Я торопливо вскочила со стула, сказав, что мне нужно выйти. Как и во всех японских кафе, здесь царила теснота, проходы между столиками были очень узкими. Мне пришлось протискиваться между столиком и стеной. Смешно, но меня волновало, заметит ли он, что я поправилась. Выдохнув, я попыталась проскользнуть мимо Макото и тут почувствовала, как его рука крепко вцепилась в мою одежду. Пожалуйста, не делай этого!

Я оглянулась. Макото, подняв глаза, смотрел на меня. Как камикадзе, распрощавшийся с жизнью, я прильнула губами к его влажному нежному рту. Его язык ответил на мой поцелуй. В каком-то полубессознательном состоянии я услышала, как рвётся зацепившийся за что-то мой жакет. Лишь тогда до меня дошло, что это не Макото держал меня, а я за что-то зацепилась. Но поцелуй не прекращался, кровь начала закипать. Кто знает, может быть, это последний поцелуй в моей жизни! Макото обхватил меня руками. Внезапный поцелуй и неловкие объятия продолжались дольше, чем я ожидала, и я стала забывать, где нахожусь и кто со мной. Все мои чувства стали лёгкими и прозрачными, казалось, душа покинула тело и вылетела в огромный космос, как покидает поле бейсбольный мяч, удачно отбитый игроком.

Свет на сцене погас. Занавес!

МОРОЖЕНОЕ

В то время Международный валютный фонд управлял экономикой Кореи, как судебный пристав. Сборная Кореи по футболу постоянно проигрывала. В Корее был экономический кризис. Но Донгю с женой всегда покупали мороженое. Они просто обожали его. Особенно они любили, хотя оно было не очень популярно, то, которое продавалось в коробке размером с библию, в ней было двадцать четыре маленьких брусочка, завернутые каждый отдельно. Неплохо было вынимать по одному брусочку, когда возникало такое желание. Размер каждой порции был чуть больше ластика, она была великовата, чтобы проглотить её сразу, а откусывать от неё было неудобно. Они аккуратно разворачивали фольгу, в которое было завёрнуто мороженое, откусывали половину, при этом вокруг распространялся аромат шоколадной глазури, забрасывали в рот оставшуюся половину, комкали упаковку и выбрасывали её в мусорную корзину. Это было совсем не то, как если бы они покупали большие пластиковые упаковки и ели мороженое ложками, склонившись головами друг к другу, это было милое транжирство, которое могли позволить себе не все. Кондитерские компании конкурировали между собой, делая упаковку своей продукции ярче и дороже, и, как следствие, цены росли. Тогда пошла мода, например, упаковывать каждое печенье отдельно, укладывая все в большие коробки, и из-за этого стоило оно недёшево. Хотя мороженое и было дороговато для них, но им нравилось, что они себе могут позволить в кризис такие траты. И они считали, что совсем не намерены экономить эти три тысячи, как некоторые, сдающие бесплатно свои золотые украшения в банки, чтобы помочь стране.

Они бросали коробку того самого мороженого, которое станет центром дальнейших событий, в тележку для продуктов, платили за него в кассе и отправлялись домой. В дороге мороженое слегка подтаивало, они приезжали домой, клали его в холодильник, а через некоторое время вынимали оттуда маленькие брусочки, ели, наслаждаясь холодной молочной свежестью, и чувствовали себя счастливыми. Их квартира в двадцать один пхён[4] находилась в доме, построенном в восьмидесятые годы прошлого века. Выходя из лифта и идя по коридору до квартиры, они без конца спотыкались о трёхколёсные велосипеды и другой хлам, выставленный жильцами соседних квартир. Войдя к себе, оказывались в малюсенькой прихожей, настолько тесной, что двоим там не повернуться. Разувшись, заходили в тёмную, с маленьким окном, гостиную. Справа от входа находилась кухонная зона с четырьмя шкафчиками, между кафельными плитками въелась застарелая копоть. Иногда Хесон, жена Донгю, пыталась оттереть её каким-нибудь моющим средством, но ей это не удавалось. Некоторые плитки были в трещинах. «Это потому, что дом перекосило, — говорила соседка, — дверь в туалете тоже не закрывается, это всё потому, что дом накренился».