Никто - [40]

— Беда молчит. Это конец.

Одиссей:

— Я сказал, что устал и хочу отдохнуть. И пожалуйста, не читай мне мораль. Я знал, что делаю. Не из гнева и не из страха или желания успокоить эту ораву старых сатиров. Я предвидел насильственную смерть, хотя и не знал, какой облик она примет. Я знал, что в какой-то миг должен буду выбрать — идти ли в рабство или остаться в рабстве у себя. Не стану уверять, что последнее легче. Но оно мое, я не должен его делить ни с кем, и я сам за него в ответе. Оно может меня привести к самоуничтожению. Да, может. Если так случится, это будет знак того, что я ношу в себе зловещую силу, привлекающую смерть. Но все это — лишь возможно. Да, пожалуй, я впервые вижу так ясно, что смертный не должен знать своего будущего. И если я выбираю путь темный, а не ясный, то, вероятно, потому, что еще питаю иллюзии, надеюсь сам себе прояснить эту тьму.

— Как всегда, самонадеян.

— Называй это как хочешь. Я бы сказал: как всегда, горд.

— За это дорого платят другие.

— Беря, я давал. Но я ведь не судья Гадеса, чтобы определять, какая чаша на весах рока легче, а какая, перетянув, низвергается в пропасть. Что бы человек ни делал, пред лицом вечности все сопряжено с риском. Но если надо выбирать, я хочу это делать сам. Ты думаешь, мне безразлично то, что там, совсем близко от нас, творится? Разве я не знаю, что он так же горд, и я не услышу его жалоб, стонов и криков бешенства? Но раз уж я решил так, что же теперь-то делать? Плакать, проливать слезы, заламывать руки или кусать губы в приступе бессильной ярости? Зачем мне его оплакивать сегодня, если я знаю, что завтра, каким бы долгим оно ни было, я уже не буду по нем плакать?

— Что за бесконечный ряд вопросов! Ты их сыплешь один за другим, как скряга монеты в сундук.

— С таким же успехом ты мог бы сказать, что вопросы это факелы, освещающие ночную тьму. Но не будем играть словами. Мы оба умеем ими забавляться, а также жонглировать. Иди спать, Смейся-Плачь, ты, вообразивший, будто шутовство может быть совестью. Я, правда, не спорю, но и не соглашаюсь. Просто у меня есть своя собственная совесть. Итак, постарайся уснуть. Завтра на заре отправимся в путь.

— Обратный?

— Даже если так, это не будет возвращением, но плаваньем, совершенно отличающимся от прежнего, как бы новым путешествием. Быть может, сон принесет мне добрый совет. Я тоже хочу уснуть. Пусть ненадолго, но крепко. Не буду желать тебе спокойной ночи. Просто — ночи. И себе также.

59. Пока длилась оргия, он не мог уснуть. Впрочем, мыслей в голове не было. Лежал с открытыми глазами, но даже звезд не видел. Чувствовал себя и не худо, но и не хорошо. Окруженный мертвенным туманом, он и в себе ощущал такой же. А когда внезапно настала тишина, он сразу уснул. Так, как хотел — крепко и глубоко.

60. Теперь все происходило внезапно, и проснулся он тоже внезапно, будто какая-то неведомая, неодолимая сила вытолкнула его из бездны сна на поверхность еще полутемного мира. Не открыв глаза, он уже знал, что рядом стоит Ноемон. Да, так и было. Юноша стоял рядом, над запавшими щеками лихорадочно горели глаза, по стройным ногам еще лениво текли струйки крови, в согнутой и слегка приподнятой руке он держал длинный нож, которым резали жареное мясо.

Сам не зная, почему так поступает, Одиссей закрыл глаза, а дыхание у него было ровное и спокойное, будто он крепко спит. Ноемон стоял долго, Одиссей не надеялся, что услышит его голос. И не услышал. Зато в какой-то миг услышал тихий шорох удаляющихся голых ног. Потом стали доноситься шумы и стуки, источник которых он, даже не открывая глаз, сразу угадал.

Ноемон быстро и ловко уничтожал запасы пищи и питья. Выливал воду из глиняных бочек, вино из амфор, вспарывал прочные кожаные мешки с мукой, уничтожал запасы душистого оливкового масла и долго швырял в море куски вяленого мяса и ячменные лепешки.

Одиссей думал:

Теперь я должен уснуть. Уснуть. Спать. Не слышать. Не видеть. Не знать. Будь что будет. Будь. Ничего не делая, я все же не бездействую. Они все слабей меня, они изнурены ночными пьянками, и когда придется умирать, они умрут раньше меня. Пусть подыхают. Я сочиню новую легенду, новую великую игру. Избавясь от свидетелей, я буду свободно творить легенду. Предвижу, что сейчас будет. И пусть будет.

И действительно, все произошло, как он предвидел. Он лишь услышал топот босых ног по дощатой палубе. Потом мгновенье тишины и плеск воды внизу. Потом сразу — тишина последних сумеречных часов ночи.

Одиссей подумал:

Усну.

И уснул. Но снов не увидел. Он лежал еще, когда на темном небе забрезжил жемчужный свет зари.

61. Признаки бури появились после полудня. Бодрящий утренний ветерок быстро утратил свою свежесть, и когда солнце достигло самой высокой точки небосвода, тяжелая духота разлилась в воздухе, темные тучи, подобно гигантским драконам, стали подниматься ввысь с дальних морских пределов, от их клубящихся полчищ небо, теряя утреннюю ясность, потемнело, будто среди бела дня неожиданно наступила ночь. Вскоре все замерло, и гребцы, тяжело дыша, с трудом орудовали веслами, которые стали как бы не деревянными, а свинцовыми. Но вот первые, еще беззвучные молнии тонкими зигзагами прорезали дальние края небосвода. Буря надвигалась быстро и силы оказалась неимоверной. Вихри, налетая со всех сторон, валили с ног, корабль то и дело проваливался в бездну между валами, поверхность вод пылала, раскаты грома грохотали как лавина камней, вверху и внизу все яростно бушевало, весь мир превратился в огненный хаос, в водяные горы и пропасти, в потоки ливня, в скопище крутящихся и рвущихся на клочья смерчей. А потом опять наступила тишина, дождь перестал, тучи поредели, небо прояснилось, и не прошло и часа, как воды заблистали в роскошной красе предвечерней поры, а в небесной лазури воцарилось такое спокойствие, будто ничто никогда не нарушало мирного порядка в природе.