Никто - [17]

— То обещание относилось к вам обоим.

— Стало быть, я один в твоих глазах уже ничего не стою? Почему так? С какой коварной целью ты соединил нас в нелепую пару близнецов? Если Евмей умер, тогда я тоже не должен жить. Чего ж ты медлишь? В руке у тебя меч. Убей меня, чтобы тебе не надо было исполнять обещание.

В этот миг из тьмы вынырнул Смейся-Плачь — разумеется, в золотом ошейнике с прикрепленным к нему золотым поводком.

— Я вижу, достопочтенный наш повелитель препирается с пригожим юношей. Ссора в годину смерти — дело не зазорное, это случается и в самых лучших семьях.

Одиссей, подавляя гнев:

— Ты подслушивал?

— Ба, кто не подслушивает, у того зарастают уши.

— Значит, плохо подслушивал, потому что никакой ссоры тут не было и нет.

Смейся-Плачь. Ты один умеешь так красиво и ловко подтверждать отрицая.

Одиссей(Ноемону). Ты-то чего молчишь?

Ноемон. Еще не знаю, то ли ты меня боишься, то ли хочешь мне мстить.

Смейся-Плачь. А может быть, тут зависть? (Одиссею.) У этого юнца задатки поэта. Ты не заметил в нем своих собственных мечтаний? Только в его пока неумелых вспышках уже теперь больше правды, чем во всех твоих хитрых играх.

Одиссей. Чепуху несешь, Смейся-Плачь. Мое призвание — оружие, а не песни.

Смейся-Плачь. Мало ты еще нарассказывал сказок о своих ратных делах? Ну конечно, ты прославлял и других отважных и погибших мужей. Женщин, коварных и соблазнительных! Да невиданных, грозных чудовищ!

Одиссей. Да, я прославлял Ахиллеса, Патрокла, Агамемнона, даже Гектора.[8]

Смейся-Плачь. Шут не обязан тягаться в справедливости с Миносом.[9] Он не изрекает приговоров, он только тычет указательным пальцем в брюхо. Да, в брюхо, почтенный Одиссей! Чтобы там, в брюхе, заурчало.

Одиссей. Неглупо, неглупо! Но сейчас ночь, и хватит нам болтать. Возвращайся домой, Ноемон. Приготовлениями к приличествующим случаю торжественным похоронам я займусь сам. А ты, Смейся-Плачь, приходи завтра под вечер на агору. Впрочем, труба глашатая не раз огласит город своими металлическими звуками. (Ноемону.) Ступай, чего ж ты ждешь? Смейся-Плачь откроет тебе ворота. Ах, да! Ты тоже приходи на агору. Тогда узнаешь, как Одиссей держит свои обещания. Собственно, называть это обещаниями, пожалуй, не стоит. Правильнее было бы сказать «намеки», по меньшей мере двусмысленные и столь рискованные, что напоминают неуверенные шаги по жерди, узкой, как лезвие меча. До завтра.

>(Уходит.)

Ноемон даже не глянул в ту сторону, он стоял, понурив голову, а когда ее поднял, глаза его были полны слез.

— Помоги мне, Смейся-Плачь, — сказал он прерывающимся голосом, но с настойчивой требовательностью в тоне.

Из хлевов доносилось хрюканье свиноматок и кабанов. Шут минуту поиграл своей золотой цепью, тихонько ею позвякивая.

— Так мало пролил ты слез по умершем, что у тебя их еще вон сколько из-за живого?

— Не издевайся. Судьба уже довольно поиздевалась надо мной.

— Хочешь моего совета?

— О нем-то я и прошу. Правда, я хотел бы попросить у тебя не только совета.

— Эге, красавчик! Не скачи так прытко. Я шут, а не сват.

— Ну что ж, слушаю твой совет.

— Возвращайся спокойно домой и у одра приемного отца поразмысли о себе и о своем будущем.

— О чем мне размышлять? Насчет моего будущего Одиссей уже все решил.

— Но ты можешь изменить его замысел.

— Говори яснее.

— Твои вопросы — это вопросы мальчика или слабой женщины. И что же, по-твоему, решил Одиссей?

— Что в лучшем случае я займу место Евмея.

— Я готов на миг снова поверить в твою юношескую наивность.

— Я убью себя. Нет, сперва я убью его, предателя.

Смейся-Плачь хохотнул коротко, но отнюдь не весело.

— Сдержи себя до завтра. Завтра вечером на агоре Одиссей произнесет одну из своих замечательных великих речей. Может, даже самую великую, потому что наверняка — последнюю. Но на агоре твоя судьба еще не будет решена окончательно. Ты просил моего совета, я готов его дать. Одиссей задумал дальнее путешествие. Цели его я не знаю, даже и не догадываюсь. Он эту цель объявит на агоре, ведь он царь, он должен объяснить народу, зачем, ради каких важных дел опять покидает Итаку. Однако он бы не был самим собой, если бы объявил всю правду. Сомневаюсь, впрочем, что он сам ее знает точно и определенно. Зато я знаю, что ты будешь в числе его спутников.

— Стало быть, он меня все же выбрал!

Смейся-Плачь опять побренчал цепью.

— Это знаю я, а он еще колеблется. Ты ему нужен.

— Слушай, будь у меня золото, я бы тебя осыпал золотом.

— Того золота, что у меня есть, на мои нужды хватает. Но раз уж я взялся тебе советовать, то слушай: откажись от соблазнительных приманок рискованной игры и оставайся на Итаке.

— Ты шутишь! Влачить жалкое существование убогого свинопаса? Такому юноше, как я? На Итаке без Одиссея?

— Твой приемный отец ждал его целых двадцать лет.

— Я не Евмей!

— Да, верно. Ты наделен красотою тела, чего он был лишен, но у тебя нет мудрости, которой он был богат. Так что ты действительно нищий, ибо телесную красоту время быстро уродует и уничтожает.

Ноемон, однако, не слушал его.

— Открой ворота, Смейся-Плачь! — воскликнул он. — Побегу домой, чтобы порадовать душу Евмея.

Смейся-Плачь, оставшись один, говорит сам с собою, но вслух: