Никта - [15]

Я начал подготовку к отъезду. Постепенно отходил от суеты артели и общался с приезжими купцами, многие из коих за эти годы стали моими приятелями. Я расспрашивал их о Москве. Конечно, они о ней слышали; соглашались со мной, что город был, по слухам, крупный и очень красивый; предполагали, что она расположена где-то далеко на юге, куда их торговые связи не дотягиваются; и ничего более. Сведений о городе, кроме небылиц и баек, не было. Более-менее твёрдо из этих россказней можно было вывести лишь то, что до Дней Грома город занимал видное положение, но после того, как земля дрогнула и мир изменился, о Москве ничего не было известно. Возможно, виноват был Разлом, который зияющей бездной разделил континент на две половины, отрезав сообщение между севером и югом. Но люди уже полвека как преодолели Разлом, а о Москве по-прежнему не было ни слуху, ни духу.

И тогда я впервые засомневался в целесообразности своего похода. Писклявый голос Димки, который спился, не дожив до двадцати четырёх лет, всё твердил в ухо: «Говорю тебе, нет её!» — и чем дальше, тем больше я находил доказательств его правоты. В Дни Грома, когда сошли с ума и люди, и потревоженная ими земля, многие города обратились в прах. Всё указывало на то, что Москву тоже постигла такая участь. Я стал колебаться, плохо спал по ночам и всё не мог назначить день, когда я покину родное место.

Не знаю, к чему бы меня привели мои сомнения — но тут явилось непоправимое, заставившее меня вновь надолго забыть о городе-видении.

Непоправимое пришло совсем уж обыденно — просто вошло в дверь одним весенним днём, беспокойно накручивая на пальцы прядь длинных белокурых волос и кутаясь в бушлат, явно одолженный у кого-то другого (несмотря на весну, заморозки ещё не отпустили город). Как я узнал позже, бушлат принадлежал дяде непоправимого, который состоял в артели грузчиком. А пришло непоправимое жаловаться на сварливого кладовщика Нафанаила, который отказался выдавать причитающиеся грузчику караси его племяннице.

Я спросил у непоправимого имя. «Алёна», — ответила девушка. Я прошёлся с ней до склада, где наказал Нафанаилу выдать Алёне дядину рыбу. Потом сопроводил девушку до дома, а когда мы дошли до калитки, выкрашенной в синий цвет, долго не отпускал её и увлечённо толкал какую-то чушь о способах приготовления вкусной строганины, чтобы только видеть её румяное от холода лицо лишнюю минуту.

Через полгода мы с Алёной поженились. Ещё через год у нас родился первенец — девочка с большими тёмными глазами. Мы нарекли её Лилией в память о моей матери. У меня появилась ещё одна отрада в сумрачные «пьяные дни», а брат съехал в собственный дом, который мы построили вместе.

Торговля в городе шла вширь. Купцы, которые приезжали на север за рыбой, стекались к нам, и к нам же потянулись из других поселений те, кто хотел предложить им что-то помимо даров реки: целебные растения — детища короткого лета; полыши — лучистые камни, пролегающие глубоко под землёй и будто опалённые пламенем, ценимые на юге незнамо за что; шкуры немногочисленных зверей пустоши, ценные тем, что одежда из них согревала человека в лютый мороз и обеспечивала прохладу в жару… Множились чайные дома, постоялые дворы и, пожалуй, главный признак расцвета — дома блуда. Наш городок стал известен всему северу как Жабры: так его нарёк некий пройдоха с колким языком. Особенно оживилась торговля после того, как недалеко за рекой была обнаружена целая россыпь полышей, вмерзших в землю. Тысячи искателей удачи ринулись к нам, чтобы разбогатеть на камнях за одну ночь. Они принесли с собою алчность, порок, кровь и смерть — но так или иначе способствовали развитию города.

К своему сорокалетию я стал главой гильдии рыболовов и вошёл в состав городского совета. К тому времени я уже несколько лет не выбирался на реку, разве только летом, чтобы просто закинуть удочку. Тяжёлая молодость, проведённая по колено в ледяной воде, дала о себе знать: суставы ныли днём и ночью, несмотря на лечебные мази, а лёгкие, которые раньше выдерживали многие сутки пребывания на холодном воздухе, всё чаще пугали меня внезапной одышкой. Лишённый возможности непосредственно заниматься делом своей жизни, я сосредоточился на управлении гильдией и приглядывал за тем, чтобы никто в разросшейся артели не был обделён и обижен. Это было сложно — с ростом города люди в нём изменились. Прямое насилие, как на истоке нашего пути, было редкостью, зато расплодились мошенники и махинаторы всех мастей, которые не гнушались любой подлостью, чтобы урвать себе кусок большой рыбы.

В сорок три года я похоронил брата. Нелепая смерть — Игорь всегда презрительно относился к выпивке, а тут ни с того, ни с сего напился морозным зимним днём в трактире до полусознания. Вернувшись домой, он не смог открыть дверь ключом, присел отдохнуть на лавочку и так уснул. Утром скрючившееся у крыльца тело обнаружил казначей гильдии, который пришёл к Игорю по делу.

Гибель брата что-то переломила во мне. Нет, я не впал в уныние, не забросил повседневные дела, не дежурил на его могиле сутками. Должно быть, Алёне даже казалось, что я отнёсся к трагедии слишком холодно. Но так было только по виду — я был по-настоящему потрясён. Если угасание матери было необратимо и потому ожидаемо, то сейчас произошедшее казалось бессмыслицей. Игорь был моложе меня, умнее, красивее — да что угодно. Он не должен был так уходить. Так было неправильно. Всё было неправильно.