Никон - [17]

– А я, грешница, не знаю о них! – вспыхнула Федосья Прокопьевна.

– Ну, как же! Лукилиан был жрецом во времена императора Аврелиана. Уверовал Лукилиан в Христа. Били его язычники палками, вниз головой вешали, челюсть ему раздробили – не отступился от веры. Посадили его в тюрьму, а там уже томились Клавдий, Ипатий, Павел и Дионисий. Всех вместе бросили их в пещь огненную, но дождь погасил огонь. Тогда их осудили, отправили в Византию на казнь. Отрокам усекли головы мечом, а Лукилиана распяли на кресте.

– А дева Павла?

– Она была свидетельницей их подвига. Омыла им раны и похоронила. Но позже прошла и через пещь огненную, и через муки, и конец ее был тот же – усечена мечом.

Федосья Прокопьевна, не мигая, смотрела на пламя свечи, пламя истомилось, догорая.

– Спать, чай, пора, – сказал Борис Иванович, – да больно хорошо поговорить с тобой. Глеб-то, чай, спит?

– Спит. Он рано ложится.

Свеча пыхнула и погасла.

Тотчас совсем близко, под окном поди, запел соловей.

– Ах, славно! – Борис Иванович улыбался, покачивая головой. – Хорошо поют ваши заморские птахи, слов нет – хорошо! А против соловья – пичуги.

– У соловья сердце высокое, – согласилась Федосья Прокопьевна.

– Высокое! Какое высокое-то! Вот и у нас, русаков, высокое сердце. Чего там! Дури в нас много и несуразности всяческой. А вот сердцем – превосходны!

Федосья Прокопьевна невольно положила ладонь на сердце и слушала не без испуга, как оно бьется, ее русское, превосходное сердце.

Глава 3

1

Поскрипывали полы, постукивали двери, из кухни тянуло вкусным хлебным духом: семейство Аввакума обживало новое место. Через оконце протопоп видел, как во дворе невестки набивают соломой тюфяки и слуга уносит их в дом.

У протопопа на коленях лежала раскрытая книга, но чтение не шло впрок, слова не доходили ни до ума, ни до сердца, а читать Писание впустую – только врага человеческого тешить.

– Петрович! – Анастасия Марковна, от печки раскрасневшаяся, как девочка, легкая, подбежала к Аввакуму, положила голову ему на плечо. – Петрович! Да ведь ты в хоромы нас привел! В трапезной три избы поместятся.

Сводчатая зала трапезной была высока и просторна. Посредине дубовый длинный стол с дубовыми лавками по бокам, во главе стола резной стул. Лавочка у окошка. В красном углу икона Спаса Нерукотворного.

– На все воля Божия, – сказал Аввакум, поглаживая ладонью голову жены.

– Из Лопатищ ехали, сердце у меня кровью обливалось. Легко ли бабе дурной, когда у нее ни двора, ни кола. Согрешила, чать, этак думая! Господь избу взял, а дал каменные палаты.

Аввакум отстранил жену, встал, положил книгу на лавку, поклонился иконе, крестясь.

– Марковна! Не ради грехов наших, ради славы Господней назначаю я себе ежедневных поклонов триста! А молитв Иисусовых назначаю шестьсот, да сто Богородице. А тебе – поклонов двести, а молитв четыреста.

– Богородице от меня тоже сто молитв, – сказала Марковна.

…На первую службу в соборе Юрьевца-Подольского пришел протопоп раньше звонаря, в алтаре молился. Народ притекал неспешно. Женщины, в ожидании начала службы, садились на лавки, поставленные вдоль задней стены.

– Самсонихи-то чего нет? – спрашивала одна женщина другую.

– В лес пошла. Траву разрушевку ищет… У старика ее клад был во дворе зарыт, а где, помирая, не успел сказать.

– Вот беда! – заохали женщины. – Чего ж в доме-то денег не держал?

– Разбойников боялся.

– Много, значит, было денег-то!

– Теперь не узнаешь.

– Бабы! Бабы! – зашамкала старушка. – Вы меня пошлушайте. Пушть Шамшониха ко мне придет, я ее научу, как клад добыть.

– Ты и нас научи!

– А што мне пожалуете?

– Четверть вина купим.

– Ну, коли шетверть – шкажу. Штоб клад далшя, нужно жаговор жнать. Прийти на мешто в полношь и шкажать: «Жаклинаю тя, диавола Люшипера, тьмы княжя града адова гееншкого и вшех ш тобою жлых нешиштых диавольшких духов…»

Договорить старушка заговор не успела, как из алтаря, замахнувшись на баб крестом, вышел Аввакум.

– Изыдите из храма!

Бедные женщины от одного страху с писком кинулись прочь да и повалились в дверях, заминая друг дружку, заголосили.

Сорока против бабы – пустая слава. Как на помеле, в единочасье обошел весь Юрьевец слух: в соборе, куда нового протопопа прислали, сатана вселился.

Тут бы от исчадья и попрятаться. Ан нет! Бабы и девки, вздымая пыль, ринулись на заутреню, как мухи на патоку.

Аввакум, не ведая о распускаемой по городу басне, многолюдию обрадовался. Службу служил долгую, но с такой страстью, с такой верой и радостью и сам был столь красив в своем божественном восторге, что бабы, не сыскав сатаны за занавесками на иконах, принялись разбирать достоинства нового протопопа и нашли, что он всем хорош: высоким ростом, громким голосом, глазищами, а уж слово говорит – мурашки по спине бегут.

Проповедь Аввакум сказал о «Воспоминании явления на небе Креста Господня в Иерусалиме».

– Было то диво Господнее, – говорил он, – при императоре Констанции, сыне первого христианского благоверного императора Константина Великого. Во дни святой Пятидесятницы, 7 мая 351 года. В третьем часу утра перед всем великим городом на небе, сияющ, как второе солнце, явился равноконечный Крест Господен. – Аввакум так возвел руки и так поднял голову вслед за руками, что вся церковь завороженно уставилась на его большие белые поповские длани.