Никому не нужна. Свободна - [27]

Мама посылала им деньги много лет, уже после того как забрала меня. Она очень любила свою сестру и особенно маму. Никогда ни словом их не задела. Всегда знала свою вину.

А какова была моя жизнь с бабушкой и тетей? Летом я дома только ночевала. Что хорошего — клопы, вши, бабушка лежит горой и молчит. Тетя отсутствует, пытается что-то заработать на пристани.

И потому практически все теплое время года я жила на улице, среди своих сверстников — но не общаясь с ними. Они и говорили на другом языке, матом. Правда, чаще просто гоняли меня со двора руганью, а если догоняли, то кулаками и пинками. Приходилось убегать в парк, в огромный Струковский сад. Я была изгой среди детей нашего двора, я не разговаривала как они, и еще — они все-таки были более-менее накормленные, одетые, их мыли хоть раз в неделю и переодевали в чистое. А я даже и среди этих небогатых ребят выглядела нищенкой. Всегда — даже в апреле и октябре — босая. Лохматая, вшивая. Грязная. Мокрая от дождя, мокрая прибежав с реки. У меня нечего даже было отобрать.

Однако потом выяснилось, что у меня было то, что взрослые могли бы использовать. Вдруг одна девочка старше меня, Римка, со мной подружилась, неожиданно подошла. Стала со мной заговаривать, бегала со мной в Струковский сад, ходила к нам домой. Не знаю, сколько ей было лет. Зачем она со мной водилась, со мной, голодной оборванкой, презираемой всеми во дворе, я не знала, но была польщена, хотя и чувствовала себя неловко. Ее влияние на меня так было велико, что я, свободный человек, превратилась в полностью подчиненное существо. Так бывает у детей со старшими друзьями.

И вот произошло то, ради чего она со мной, наверно, и стала дружить. Она сказала, что если пойти с мальчиками за сараи, то они всегда будут меня защищать, не дадут бить другим. Они будут мои мужья. Я понимала, что речь идет о чем-то нехорошем, я стыдилась, долго возражала, не соглашалась, но подруга вдруг сообщила мне, что я так понравилась одному огольцу. Я — понравилась! Это было в первый раз в жизни! Я никому не нравилась, меня все били и гоняли, а бабушка с тетей всегда были мной недовольны, особенно в своих разговорах на языке придворных. И я как-то растерялась и застеснялась. Римка сказала, что и сама нравится еще одному, и эти двое будут наши мужья. И однажды она повела меня за сараи, и там нас ждали два пацана (по местному — два огольца). Они, как и все ребята, были в трусах, подруга была тоже в трусах и в платье, а у меня трусов не имелось, я ходила в майке, завязанной между ног узлом, и в сарафане. Это вызвало какие-то разговоры у подруги и тех ее женихов, и в конце концов мне было велено снять с себя все. И лечь. Я не согласилась и хотела уйти. Кому я тут понравилась? Все вранье. Эти два огольца меня так же гоняли и били во дворе, как все. Тогда Римка разрешила мне лечь в чем есть, но надо было отодвинуть рукой майку. Потом она сняла трусы, мужья сделали то же самое, и она легла первая. У мужей, стыдно было смотреть, висели внизу живота такие маленькие фигушки. Мужья явно стеснялись и загораживались ладонями. Римка велела мне тоже лечь. Делать было нечего, я ее всегда слушалась, и легла. И на нее прилег один из огольцов, а на меня, на мою майку, другой. Я должна была оттянуть рукой майку, но это как-то не получилось. Я запомнила только, что от моего мужа очень плохо пахнет, как говорили во дворе, «ссаками». Оба они лежали не шевелясь. Было тяжело и противно. Потом один как-то стал слегка подпрыгивать на Римке, непонятно зачем. Дальше наши мужья поменялись местами. Сама эта свадьба была недолгой. После чего, в знак доверия, что мы уже жена и муж, все сходили по-маленькому и разошлись. Они первые, мы немного погодя за ними.

Потом, когда я уже на следующий день вышла во двор, группа больших пацанов повернулась ко мне, и они смотрели на меня издали, матерясь, поплевывая и кивая (плевались в Куйбышеве тогда все, щелкали семечки). То есть они все про меня узнали! Я дико испугалась своего позора. Но Римма подошла ко мне и сказала, что во дворе больше не будут меня бить.

И вот тут-то, буквально через несколько дней, за мной приехала моя мама. Спасла. Как почувствовала.

Но уже в Москве, уже годы прошли, я не могла отвязаться от мысли, что я беременная.

Это был кошмар моей жизни. Когда живот бурчал, я думала, что это у меня или змея там живет, или ребенок. Я же ничего не понимала. И Римки не было, чтобы мне все объяснить.

И до замужества, до двадцати лет, я была убеждена, что самое ужасное произошло. Я даже сказала мужу, что я не така, как все. Но страхи мои, кстати, оказались напрасны.

Все, что произошло за сараями, было игрой, такой репетицией перед чем-то, что должно было последовать. Возможно, через этот невинный ритуал с мальчишками те взрослые парни давали девочкам понять, что ничего страшного нет, если на тебе немного полежат. Даже двое или больше. Зато не будут бить. И девочка — маленькая, заметим, девяти-десяти лет — должна была пойти, безо всяких опасений, может быть, с неохотой, потому что скучно, неудобно, воняет, но уже не боясь, — куда ей скажут. Зато, скажут, тебя не будут бить. И что-то тебе дадут. Это иногда кончалось смертью. Тогда девочка исчезала. Если оставалась жива, ее использовали сами или стремились сдавать внаем, зарабатывать на ней.