Николка Персик - [8]

За рынком, перед башнею девы спрыгивают с повозки и на площади танцуют с писарями и приказчиками. Между тем масленица и король рогачей продолжают свой блистательный путь, останавливаясь через каждые двадцать минут, чтоб сказать человеку истину или же искать ее на дне стакана.

Дай вина, дай вина, дай вина,

ужель разойдемся, не выпив вина?

Нет!

Мы бургундцы, а бургундцы

не такие уж безумцы!

Но от слишком частого поливанья язык тяжелеет и красноречие плесневеет. Я покидаю доброго Викентия, который со своими спутниками вновь привалил к тени кабака. Нельзя сидеть взаперти, когда день так приятен. Пойдем подышать воздухом полей!

Мой старый друг, поп Шумила, приехавший из деревни своей, чтобы попировать у архиерея, приглашает меня прокатиться. Беру с собой Глашу. Мы оба влезаем в его тележку, запряженную осликом. Пошел, пошел, серенький! Он так мал, что я предлагаю его посадить в повозку между Глашей и мной. Дорога белая растягивается. Солнце дремлет по-старчески; оно больше греется само, нежели нас согревает. Ослик засыпает тоже и останавливается задумчиво. Возмущенный поп его окликает басом.

Ослик вздрагивает, прядет ушами, маячит меж двух колеек и снова замирает, снова задумывается, равнодушный к нашим понуканьям.

- Ах, проклятый, если б не знак креста, которым ты отмечен, - гудит Шумила, тыча палкой ему в зад, - я сломал бы дубину об твою спину.

Чтобы передохнуть, мы останавливаемся у первой же харчевни, при повороте дороги, спускающейся оттуда к деревне Армса, которая, белея внизу над светлой рекой, любуется отраженьем своей тонкой мордочки. Посередине соседнего поля вокруг высокого орешника, вздымающего к белесому небу свои черные руки, свою гордую наготу, - пляшет хоровод девушек. Они только что принесли праздничную дань - жирные блины - кумушке-сороке.

- Агу, сорока, агу, белобока! Глаша, глянь-ка, вот она, высоко, высоко, на краю гнезда. Любопытствует! Чтоб круглый глазок да болтливый язычок чего бы не пропусти- ли, она построила домик свой среди самых высоких ветвей, на ветру...

Промокла сорока, озябла - да что ей? Зато все видно. Она не в духе, она как будто хочет сказать: "Не нужно мне ваших даров. Унесите их, дурни!.. Если бы я пожелала отведать блинов, - неужели вы думаете, я не могла бы взять их у вас? Разве приятно есть то, что дают тебе? Нет, вкусно лишь краденое".

- Дед, почему же тогда ей дарят блины и эти красивые ленты? Почему с пожеланьями добрыми приходят к этой воровке?

- Потому, видишь ли, что нужно быть в жизни со злыми в ладу.

- Однако, Николка Персик, хорошему ты ее учишь, - сердито гудит Шумила.

- Я не говорю, что это - хорошо, - я говорю только, что так все делают, ты - первый, мой друг. Да, да, вращай глазами! Посмей сказать, что, когда тебе надоедают те из твоих прихожан, которые все видят, все знают, всюду нос суют, у которых рот что мешок, полный сплетен лукавых, - ты бы не набил их блинами, чтобы замолкли они!

- Господи! Если б этого было достаточно! - восклицает поп.

- Впрочем, я оклеветал горланью. Она все-таки лучше иной женщины. Язык ее пользу приносит.

- Какую, дедушка? - Когда близок волк, она стрекочет.

И что же: при этих словах сорока начинает кричать. Она ругается, захлебывается, бьет крыльями, кружится, обрушиваясь трескучей бранью на кого-то, на что-то, что скрыто в долине Армса. На опушке леса ее пернатые кумушки - сойка бойкая и Ворона Ларионовна - вторят ей обиженно и раздраженно. Люди хохочут, люди кричат: "Волки!" Никто этому не верит. Но все же идут посмотреть (верить хорошо, видеть еще лучше)... И что же видят? Экая чертовщина! Из долины по склону поднимается вереница вооруженных людей. Мы их узнаем. Это вражий отряд из Везлэ. Мерзавцы! Им стало известно, что наш город остался без стражи, и они вообразили, что возьмут его голыми руками!

Не долго предаемся созерцанью. Каждый кричит: "Спасайся кто может! Толкаются, рассыпаются; стремятся сломя голову по дороге, по полям, по скатам. Этот - на животе, как свинья, тот - на другом полушарии тела. Мы трое вскакиваем в свою тележку. Как будто раскусив, в чем дело, ослик срывается, как стрела с лука; Шумила бьет его с постоянством барабанщика, совершенно забыв от волненья, что нужно относиться с почтеньем к спине, отмеченной знаком креста. Мы катимся, обгоняя поток людей, взвизгивающих на бегу, и наконец, покрытые пылью и славой, первыми въезжаем в Клямси. Повозка прыгает, ослик несется, земли не касаясь, поп хлещет вовсю, и мы кричим, пролетая через предместье Беяна:

- Враг идет! Сперва люди смеялись, глядя на нас. Но скоро они поняли. Тогда все завозилось, словно муравейник, в который сунули бы папку. Метапись, хлопали дверьми, входили, выходили, снова входили. Мужчины вооружались, женщины собирали пожитки, всякой всячиной набивали мешки, нагружали тележки; все жители местечка, покинув свои норы, отхлынули к городу, под защиту стен; сплавщики, не снимая нарядов своих и масок, рогатые, когтистые, пузатые, кто в образе Гаргантюа, кто в образе Дьявола, вооруженные острогами, баграми, побежали на бастионы.

Так что, когда передовой отряд неприятеля встал под стенами, мосты уже были подъяты и по ту сторону ямы оставалось лишь несколько бедняков (которые, не имея ничего за душою, не очень торопились спасать свое имущество) - и король рогачей, друг наш Брызга, забытый своим конвоем. Король, полный по самое горлышко и круглый, как Ной, храпел верхом на осле, ухватившись за хвост.