Николай Суетной - [16]

Не участвовал, бывало, Суетной и в съемке земли с обществом. Дергачевцы снимали землю по нескольку сот десятин, целым селом, за общей круговой порукой, выбирали для этого уполномоченных, которые и заключали от себя условия с владельцем земли. Имя Суетного хотя и значилось всегда в числе других домохозяев, но земли этой он никогда не брал. «Нет, братцы, — говорил он, — уж вы возьмите мою землю себе, платите за нее, а меня ослобоните, потому я в другом месте взял». Общество на это охотно соглашалось, и Суетной производил свои посевы особняком.

— Почему же ты так делаешь? — спросил я как-то Суетного. — Сам же ты говоришь всегда, что сторониться от общества не приходится.

— Ну, в этом деле никак нельзя, братец.

— Отчего?

— А вот отчего… дележка неспособная.

— Чем?

— Вот чем. Сам знаешь, земля неровная, эта десятина хорошая, эта пырьистая, эта с «соланчиком», эта с камушками, тут лощинка, там дорога, в другом месте сурчинка, в третьем — западина — весной вода долго стоит… уравнять-то ее трудно. Вот обчество и делит ее полосками, чтобы никому не обидно было… иной раз такая полоска выдастся узенькая, что с бороной по ней не проедешь… Нешто так возможно! И с сохой-то ты мечешься по разным местам, и с бороной-то… То тут попашешь, то в другом месте… на одни переезды сколько времени уйдет… Да и греха-то не оберешься…

— Какого же греха?

— Как какого? Крик, шум, драка… Перепутают эти полоски, ну и пойдет кровопролитие… А когда я особняком-то сниму, так и польце-то у меня все в кучечке, в одном месте, соху мне не перетаскивать, и идет она у меня, моя голубушка, своим порядком, прямехонько, словно кнутом ударили. И крестцы у меня не разворочены, и снопы целы…

— А там-то неужто воруют…

— Да ведь обчество, сам знаешь, всякого народу много…

VII

Как, однако, ни хлопотал Суетной, как ни надрывал свои силы над работой, а все-таки лишнего гроша никогда у него не водилось. Правда, изба у него была красивая, светлая, двор плотно и прочно огороженный; правда, на конюшне у него стояли две плотненьких круторебрых лошадки; имел он корову с подтелком, десяток овец, и все-таки кончилось тем, что он едва концы с концами сводил!

— Что ты станешь делать! — говорил он, бывало, разводя руками. — Ничего не поделаешь… Кабы сыновьев побольше было, а то один Нифатка, да и тому восемнадцать лет всего еще… Вот постой-ка, женю его, тогда совсем статья иная пойдет…

— Какая же иная-то?

— Работница лишняя… Уж я небось плохую не выберу… Вот, постой-ка, теперь уж не долго ждать… На будущий год осень и женим… Будь-ка у меня два, три сына, я какой бы посев-то махнул… В носу бы зачесалось… Робят бы в поле послал, а сам бы иным делом занялся… Пчельник бы развел, а то ветрянку бы построил… Эти ветрянки нашему брату мужлану большущее подспорье… Сиди себе да помол собирай… Глядишь и прокормил бы семью чужим хлебушком…

— За чем же дело стало… Вот женишь сына — и валяй…

— Управка не берет… «пенензев» этих проклятых нет…

А то, бывало, прибежит и давай охать:

— Ах, ах…

— Что охаешь? — спросишь его.

— Лошадку больно хорошую на ярманке видел! И не дорога была… Всего за пятьдесят монет пошла… Уж такая-то лошадка, что надо бы лучше, да некуда: грудистая, толстоногая, круторебрая…

— На что тебе лошадь? ведь у тебя и так две.

— Как это ты так рассуждаешь, милый человек… Будь-ка у меня три-то лошади, у меня и работы спорее пошли бы, да и в извоз-ат на троем бы ездил…

— Так что же не купил?

— Купили нет… Пенензев нет. (Деньги Суетной называл пенензами.) Ну уж и лошадка! Всю ярманку с нее глаз не сводил… А когда купили-то ее да с ярманки повели, так меня индо слеза прошибла… Поп какой-то подхватил…

Несмотря, однако, на таковое отсутствие «пенензев», гостеприимнее Суетного трудно было бы встретить человека. Бывало, не знает, как принять, чем угостить… И рыбы, и дичи подаст, и медом накормит, и грибов, и ягод наставит…

— Зачем это ты делаешь? — спросишь его, бывало.

— А как же по-другому-то?

— Жалуешься все, что денег нет, а сам ради гостей не жалеешь ничего…

— Да ведь все свое… Рыба своя, дичь тоже, мед тоже не купленный… целых три колодки на огороде торчит…

— Можно было бы продать все это…

— Ну, братец, всех денег не наберешь… Уж на этом-то не разбогатеешь…

Суетного навещали и старшина, и писарь волостной, и земский фельдшер, которого Николай называл почему-то аптекарем, но чаще всего навещал его приходский поп. Как, бывало, захочется попу этому поесть послаще, так он и к Суетному, да не один еще, а с матушкой, во время же каникул и сына захватит. А сын был семинарист здоровенный, пучеглазый, из философского класса, рот чуть не до ушей, нос с перехватом, как просфора. «А я к тебе матушку, да детище свое кровное привел!» — проговорит, бывало, толстобрюхенький батюшка, и все втроем сейчас же за стол залезут. Батюшка хоть приличие соблюдал, в карман не клал ничего, а матушка да детище, так те, мало того, что наедятся до отвала, еще полные карманы накладут всякой всячины. «Николаюшко! — проговорит, бывало, матушка. — Ты запасливый такой, нет ли у тебя рыбки залишней, хошь бы судачка солененького мне бы подарил… Я бы вот детище свое угостила. В городе-то там когда бог приведет, народ все жадный, за все денежки подай!» И если у Суетного случалось лишняя рыба или дичь, он спешил удовлетворить просьбу матушки. Наевшись и заручившись провизией, семейство батюшки, легохонько икая и отмахиваясь платочками, возвращалось себе домой. Дергачевские мужики по следу узнавали, когда батюшкина семья у Суетного в гостях бывала. «Ну, три следа, — говорили они, рассматривая следы, отпечатавшиеся на мягкой уличной пыли, — батюшка с матушкой и детищем к Суетному ходили!» «Ах, зубоскалы, ах, зубоскалы!» — проговорил батюшка, узнав как-то про эту выходку дергачевцев.