Николай Переслегин - [7]

Но очевидно книга книге рознь.

Танина любовь к книгам, к науке, как мне ни грустно в этом признаться, не раз омрачала наше короткое счастье.

Вы вероятно знаете, что мы вскоре после свадьбы уехали на Ривьеру и поселились между Ниццей и Монте-Карло на берегу чарующей бухты Ville Franche в верхнем этаже средневековой тюрьмы, уходящей своим основанием прямо в море и окруженной с суши цветником и садом русской опытной станции.

До чего прекрасна весна на Ривьере этого нельзя рассказать, это можно только словами на-

34

помнить тому, кто пережил «весну своей любви» на берегах Средиземного моря.

Особенно памятны мне предзакатные часы, Резкий дневной ветер часам к пяти обыкновенно стихал. Успокоенные воды моря синели, темнели и покрывались белыми и темно красными парусами рыбачьих лодок. Воздух насыщался дремными, вечерними ароматами фиалок, гиацинтов, мимоз и эвкалиптов, становясь густым и тягучим, как мед. Низкое, круглое, красное солнце пронизывало золотом и пурпуром оливковую рощу далеко вдававшегося в море, как раз против нашего балкона, мыса  Fera. И самые прозаические звуки, как звон и шум трамваев, как сигнал вечерней зари в казармах горной батареи, превращались в волшебную музыку. Когда же бывало в уже темную бухту весь в огнях под звуки оркестра медленно и величаво входил пароход, то мне никак не верилось, что это зловредный Кук везет развлечься по Ривьере своих бездарных путешественников, а не сам божественный Орфей славит своею лирою ночь, весну и любовь.

В таком настроении покидал я балкон, на котором вечерами читал и входил бывало в Танину комнату.

Да простят мне её счастливые глаза, её внезапная солнечная улыбка, с которой она в вечер нашего первого вальса подняла свою руку на мое плечо и незабвенное нервное подергивание вокруг губ, — то временами недоброе чувство, что

35

вызывал во мне её образ ученой кандидатки естественных наук.

В белом халате, с толстым учебником зоологии по левую, с микроскопом по правую руку, со скальпелем в руке и с каким то злосчастным раком под скальпелем, просиживала она бывало целыми днями над своею докторской работой. Зачем? Тогда в Ville Franche  я этого не понимал! Теперь мне ясно: нервно больная и душевно надломленная, по существу же бесконечно жизнерадостная и нравственно бодрая, она с трогательною верою цеплялась за естественную науку, чтобы хоть как ни будь зацепиться за жизнь.

Если бы вы знали, Наталья Константиновна, как мне сейчас больно, что я в свое время не понял этого Таниного пути и так жестоко доказывал ей преимущество артистических постижений перед строгим научным знанием.

Но что поделаешь, если я уже тогда свято верил, что настоящей женщине не надо читать книг, души которых не звучат, слова которых не тоскуют о том, чтобы их произносили вслух, мысли которых не облекаются в образы и образы которых не слагаются в мифы любви.

Меня никогда не смущали наставительные рассуждения самодовольно-ученых мужей о том, что женщине никогда не подняться до ощущения космической сущности мира, ибо она навек обречена погружению в чрезмерно плотяную, душевно-душную теплоту женской эротики.

36

И поныне я убежден, что в подлинной женской любви, подобной океану, и всегда устрашающей мужскую душу, больше космического начала, чем во всех гордых творениях сугубо мужской современной науки.

Особенно это верно по отношению к России, женственная природа которой неоспоримо доказывается как значительностью русских женщин, любовь которых, как я не раз замечал, губительна для иностранцев, так и незначительностью русской науки, которая, кажется, еще никого не свела с ума явлением своего божественного лика.

Думается, мне удалось обосновать мою радость по поводу Вашего увлечения музыкой несколько более объективно, чем то было сделано в прошлом послании.

За Вашу музыку кроме моей тоски по Вас высказались еще и объективная сущность женской любви и женственная душа России. Надеюсь, что в таком солидном обществе моя тоска не может быть заподозрена в каких бы то ни было корыстных устремлениях, а потому вполне успокоенный, я кладу перо и спешу на почту.

Привет Вам и Алексею.

Ваш Николай Переслегин.

Флоренция 6-го октября 1910 г.

Как я узнаю Вас, Наталья Константиновна,

37

в Вашем последнем письме. Как характерно для Вас признание, что после попыток сообщить мне свои личные раздумья по поводу моего философствования о любви, страдании и кокетстве, Вы решили, что все это для Вас «ни к чему» и избрали своим истолкователем моих вопросов и сомнений безличную от старости и мудрости сказку.

Правда, Ваша сказка отвечает далеко не на все, о чем я писал Вам. Острый и больной для нас вопрос духовного кокетства она совсем не затрагивает, но зато на мою главную тему откликается с уничтожающей меня глубиною и простотой.

О, конечно, великая тоска христианской девушки по умершему юному мусульманину, любви которого она не дождалась, отнюдь не перерождается у неё в душе, как в душе современного человека, в тайную радость большого события, повышающего чувство метафизического бытия, но прямым путем смертельного душевного ранения уводит ее за пределы жизни. Я принимаю мудрость Вашей сказки и, готовый сделать все выводы из неё, принимаю и таящееся в ней осуждение себя, но одновременно говорю Вам откровенно: Ваши требования (скрытые, конечно, Вы ведь ничего не требуете от меня) мне решительно не под силу. Читая Ваше письмо, я устыженно чувствовал всю великую разницу между Вами, принадлежащей очевидно к племени Бен-Азра, и мною, признаюсь в этом с грустью, во многом