Николай Новиков. Его жизнь и общественная деятельность - [7]

В полемике этой приняли участие и другие журналы, причем особенно любопытно то обстоятельство, что сторону Новикова приняли почти все остальные журналы, за исключением только Чулковского “Ни то ни сё”, который в этом случае присоединился ко “Всякой всячине”. Полемика эта кончилась как будто бы ничем, т. е. каждый из противников остался, по-видимому, при своем мнении, но на самом деле произошло следующее: “Трутень”, очевидно, под внешним давлением, вскоре изменил свой резкий характер, особенно в следующем году. На внешние обстоятельства есть уже указания в 1769 году, например, в доброжелательном письме некоего Чистосердова, напечатанном в одном из июльских листов “Трутня”, где автор предостерегает, что в зеркале его видят себя многие знатные бояре, и добавляет, что сам имел несчастие тягаться с боярами, “угнетавшими истину, правосудие, честь, добродетель и человечество”, и убедился, что “лучше иметь дело с лютым тигром”.

Затем эпиграф к “Трутню” 1770 года также указывает на неприятное заключение, вынесенное издателем из опыта; именно, что “опасно наставленье строго, где зверства и безумства много”; наконец, лучше всего “внешние обстоятельства” могут сказываться в том, что многие влиятельные люди, относившиеся вначале совсем иначе к “Трутню”, были им недовольны. Это с одной стороны. А с другой, если мы обратим внимание на вышедшие в 1772 году комедии императрицы “О, время!” и “Именины г-жи Ворчалкиной”, в которых сатира отличается большей определенностью и значительной резкостью, то можно думать, что императрица несколько склонилась на сторону взглядов Новикова. И в отношениях ее к нему не только не последовало ухудшения, а как будто бы они даже изменились к лучшему, особенно с 1772 года, когда Новиков стал издавать новый сатирический журнал “Живописец”. Стала ли она действительно признавать правоту его взглядов и ценить его как умного и полезного человека, входило ли в ее желания, чтобы он вновь начал издавать журнал, или только она не хотела тому препятствовать, – сказать довольно трудно.

Ни для кого в Петербурге не было тайной, что только что появившаяся комедия “О, время!” принадлежит перу императрицы, хотя она и скрыла свое имя, и Новиков посвятил свой новый журнал автору этой комедии, как бы ему неизвестному. Самое это посвящение очень интересно. Прежде всего оно полно всяких “вежливостей” и комплиментов. Новиков очень хвалит пьесу, изображавшую пороки соотечественников, говорит, что перо автора “достойно равенства с Мольеровым”, благодарит за удовольствие и просит продолжать писать для исправления нравов и для доказательства, что дарованная умам российским вольность употребляется для пользы отечества. Но в то же время он высказывает и несколько общих пожеланий, небесполезных для руководства автору в будущей литературной деятельности: “Истребите из сердца всякое пристрастие, – говорит он, – не взирайте на лицо; порочный человек во всяком звании равного достоин презрения. Низкостепенный порочный человек, видя себя осмеиваемым купно с превосходительным, не будет иметь причины роптать, что пороки в бедности только единой пером вашим угнетаются”. Далее Новиков говорит, что пример автора побудил и его к подражанию и затем высказывает пожелание, чтобы автор открыл свое имя: “Может ли, – говорит он, – такая благородная смелость опасаться угнетения в то время, когда по счастию России и к благоденствию человеческого рода владычествует нами премудрая Екатерина”. Впрочем, добавляет Новиков, если бы автор и не открыл своего имени, уважение его к нему вследствие этого не уменьшится. Начиная и кончая комплиментами, Новиков, по всей вероятности, платил известную официальную дань, хотя, может быть, был в значительной степени и искренен, так как Екатерина все-таки была человеком выдающихся способностей и сочувствовала литературе и просвещению. В ответ на это она написала Новикову послание, напечатанное также в “Живописце”, в котором говорит, что пишет для своей забавы, но будет рада, если сочинения ее принесут пользу, а что имени своего она не считает нужным объявлять, хотя и не скрывает. Кроме того, – что для Новикова было особенно важно, – она выразила сочувствие “Живописцу” и его издателю и говорила, что посвящение ей “Живописца” считает для себя честью и охотно примет в нем сотрудничество. Из этого можно видеть, как внимательна была Екатерина в первое время своего царствования к людям, отличавшимся образованием, талантами и трудами на пользу общественную, и как склонна она была показывать пример в этом отношении.

“Живописец” так же, как и “Трутень”, выходил листами. Сатирический его отдел велся настолько живо, остроумно и талантливо, что читался с огромным удовольствием и интересом всеми классами русского общества. “Живописец” выдержал несколько изданий и читался в течение целого полувека. Предметы его сатиры те же, что и в “Трутне”. Так же нападает он на неразборчивое подражание французам, причем опять говорит, что дурно не само подражание, а подражание неразборчивое, не отличающее пороков от добродетелей, а падкое на пороки. Если в “Трутне” Новиков, говоря о старинных русских началах, как-то особенно подчеркивал их в положительном смысле, чем мог иногда порождать недоразумения и предположения о какой-то особенной склонности к ним, наподобие славянофильской, то в “Живописце” подобных недоразумений уже не остается. Тут мы встречаем такую мысль, что народу, выходящему из тьмы неведения и жестокосердия, вполне естественно подражать народам просвещенным, и есть что у них позаимствовать: науки, художество, промыслы, гуманность и прочее, но что не следует только подражать отрицательным сторонам европейской жизни. Чрезвычайно остроумно и художественно осмеивает “Живописец” образ жизни пустых светских людей, взгляд их на жизнь и даже сам их язык.