Николай Некрасов - [166]

Беру перо, привычке повинуясь,

Пишу стихи и — недовольный, жгу.

Мой стих уныл, как ропот на несчастье,

Как плеск волны в осеннее ненастье

На северном пустынном берегу…

И всё-таки финал говорит не о творческом бесплодии, а о том, что творчество не позволяет преодолеть «уныние», стих тоже «уныл». Смысл здесь именно в том, что человек, которому перевалило за шестой десяток, чувствует усталость и хандру, от которых не спасает его поэтическое призвание, оно же — привычка и профессия. Резюме жизни поэта: он был подсудимым всю жизнь и на этом суде не был героем, но не был и трусом, он был вынужден быть умеренным и осторожным, но делал это из любви к народу и желания ему счастья.

«Элегия» композиционно отчасти повторяет «Уныние» — здесь так же в центре образ поэта, бродящего по лугам и думающего о народе. При этом она как будто представляет собой переработанный финал «Уныния», в котором «сокращены» все «рефлексивные» строфы об унынии и хандре и остается только народ как источник вдохновения. В отличие от «Уныния», «Элегия» насквозь литератур-на — не только потому, что насыщена реминисценциями из пушкинской «Деревни» и других гражданственных произведений, но и по сгущенному языку, изобилующему поэтизмами, в котором совершенно не остается места «прозаизмам» — даже если они есть, они начинают звучать как высокая поэтическая лексика. Здесь есть и «бичи», и появляющаяся после долгого перерыва Муза, и много другого, вплоть до упоминания «сельских дев», «тайных дум», «прохладной полутьмы» и обращения к Богу: «…у небес могущества молю». Это стихотворение именно о литературе, именно о том, чего Некрасов избегал в «Унынии»: каким поэтом он хочет быть, в чем видит смысл поэзии. Отбрасывание всего «житейского» превращает лирического героя уже не в инвалида, но в бойца (независимо от результата его усилий на поле боя, который так волновал его в «Унынии»), напоминает о стихотворениях «Блажен незлобивый поэт…» и «Поэт и гражданин»:

Я лиру посвятил народу своему.

Быть может, я умру неведомый ему,

Но я ему служил — и сердцем я спокоен…

Пускай наносит вред врагу не каждый воин,

Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…

Отделение творчества от личности, которую его судьи так настойчиво «прибавляют» к нему, позволяет Некрасову уйти от двойного суда, описанного в «Унынии». Он обретает уверенность в себе, и творчество становится облегчением. Теперь поэт «спокоен сердцем» и пишет стихи не потому, что его профессия — претворять любые ощущения в поэтические звуки. Теперь он настоящий творец, «поющий» под влиянием практически божественного вдохновения:

И песнь сама собой слагается в уме,

Недавних, тайных дум живое воплощенье:

На сельские труды зову благословенье,

Народному врагу проклятия сулю,

А другу у небес могущества молю,

И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,

И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы,

И лес откликнулся…

Видимо, поэтому менее интимная и «биографическая», более «риторическая», чем «Уныние», «Элегия» кажется Некрасову более «задушевной». Он пишет Еракову: «Посылаю тебе стихи, так как это самые мои задушевные и любимые из написанных мною в последние годы, то и посвящаю их тебе, самому дорогому моему другу. Одна просьба — не давай их никому списывать, а читать можешь, коли они тебе понравятся, кому угодно».

Жизнь продолжалась в тех проявлениях, о которых Некрасов мечтал и которые были питательной средой для его поэзии: молодые люди совершали подвиги во имя народа, либеральные министры проводили гуманные и справедливые реформы, поэт же снова начинал находить слова, резонирующие с современностью. Впрочем, и сам Некрасов совершил в этом году небольшой подвиг — предложил делить, формально закрепив в договоре, все доходы от журнала (конечно, его собственной доли — Краевский в этом акте не участвовал) между тремя сотрудниками — Салтыковым, Елисеевым и им самим. 15 марта такое соглашение было подписано, надежно материально обеспечив дольщиков. Видимо, отчасти Некрасов действовал по образцу условий с Добролюбовым и Чернышевским, но тогда, по утверждению последнего, именно он практически заставил Некрасова такое условие принять. Теперь редактор сделал это добровольно. Возможно, он руководствовался не только соображениями справедливости, но сознанием необходимости как-то обеспечить будущее журнала на случай своего «ухода». Это было своего рода наследство: Некрасов хотел оставить «Отечественные записки» в руках единомышленников и «товарищей», а специфические отношения с Краевским, который в случае его смерти оставался полным хозяином журнала и мог распоряжаться им по своему разумению — например, уволить всю редакцию, — заставили его искать возможности для укрепления положения своих соратников. Возможно, замысел возник у Некрасова несколько раньше, в период, когда он ощущал себя больным и ездил лечиться от «печени», а теперь дошел до осуществления. Во всяком случае, большую часть 1875 года журнал издавался уже как совместное или, как выразились бы Жуковский с Антоновичем, «артельное» предприятие.

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ

В 1875 году продолжилось сотрудничество с Достоевским: на протяжении всего года в «Отечественных записках» печатался с перерывами «Подросток». Некрасову пришлось столкнуться с тем, с чем долго мирился Катков в «Русском вестнике»: неаккуратностью автора, задерживавшего новые главы романа. Некрасов как опытный редактор, ценивший Достоевского, относился к этому терпимо, хотя иногда и был вынужден дружелюбно понукать: «Многоуважаемый Федор Михайлович. Вместо рукописи получил вчера Ваше письмо. До 2-го можно, конечно, как-нибудь ждать, но не более. Мы не гонимся за особенною аккуратностью, но неаккуратность должна, так сказать, иметь свой предел. <…> Напишите мне, как Вы думаете с третьей частью, имейте в виду, что я в конце мая уеду, и, значит, свидеться или списаться нужно ранее. Присылайте, не сердитесь за ворчанье — старость подходит». В результате роман с очевидно скомканным финалом был полностью опубликован в «Отечественных записках» в 1875 году. Некрасов за это время несколько раз встречался с Достоевским и, одобряя роман в целом, высказывал замечания, которые, к удивлению автора (выраженному в его письме жене в начале февраля), оказались справедливыми и были почти безоговорочно им приняты. Всё-таки Некрасов был первым настоящим литератором, который «признал» Достоевского.