Николай II - [108]
Короче говоря, поспорят, пошумят и разойдутся. Все эти словопрения не только не приводили Великих князей к решительному шагу, но лишь служили пересудам в гостиных и подтачивали лояльность гвардейских частей. Убежденные, что действуют во имя выживания монархии, они только лишали ее поддержки самых лучших войск. Они воображали, что, сея смуту среди офицеров и солдат, готовят этим пришествие нового венценосца, а в действительности открывали умы для мысли о свержении режима, иначе говоря – для революции.
Невзирая на предупреждения полиции, Николай не придавал ни малейшего значения развитию страстей за своей спиной.[265] Исход войны по-прежнему не вызывал сомнения в его глазах: он искренне верил в то, что водрузит русский флаг над Константинополем и крест – над Св. Софией!
В январе 1917 года в Петрограде состоялась конференция полномочных представителей союзных держав. Сопровождая в гостиницу сенатора Гастона Думерга и генерала Кастельно, Морис Палеолог рисует им положение дел, называя вещи своими именами: «С русской стороны время больше не работает на нас… Все правительственные пружины, все колеса административной машины портятся одно за другим. Лучшие умы убеждены в том, что Россия идет к пропасти». Царь весьма любезно принял гостей и согласился с требованиями французов на возвращение Эльзаса, Лотарингии и Саарской области. При всем том его разговор с гостями был более чем банальным. С первого же взгляда было ясно, что правление не доставляет ему никакого удовольствия, что свою роль императора он исполняет без энтузиазма – как честный функционер, командированный в эту страну Всевышним. По поводу круга его политических интересов Морис Палеолог заключает: «Царь, как я уже часто замечал это, не любит на деле своей власти. Если он ревниво защищает свои самодержавные прерогативы, то это исключительно по причинам мистическим. Он никогда не забывает, что получил власть от самого Бога и постоянно думает об отчете, который он должен будет отдать в долине Иосафата».[266] Полномочные представители союзных держав разъехались по домам, утомленные блистательной чередою завтраков, обедов и приемов. Едва они покинули Петроград, как на улицы вышли манифестанты, призывающие к всеобщей стачке с целью протеста против лишений и против войны. Вел. кн. Мария Павловна выплакалась Морису Палеологу: «Императрица вполне овладела императором, а она советуется только с Протопоповым, который каждую ночь спрашивает совета у духа Распутина… Я не могу вам сказать, до какой степени я упала духом. Со всех сторон я все вижу в черном свете. Я жду наихудших несчастий… Недавнее вмешательство Великих князей не удалось; надо его возобновить на более широких основаниях и, разрешите мне прибавить, в более серьезном… более политическом духе… Но надо спешить! Опасность близка; важен каждый час. Если спасение не придет сверху, революция произойдет снизу. А тогда это будет катастрофа!»[267]
С наибольшей настойчивостью этой катастрофы жаждали большевики. Но кто тогда, в дни внутренних раздоров и перед лицом внешней опасности, видел в них серьезную угрозу? Весь боевой состав партии – несколько десятков тысяч членов; их главарь – некий Ленин – по-прежнему находится в изгнании в Швейцарии, где варится в собственном соку и строчит прокламации, о которых подавляющее большинство жителей России слыхом не слыхивало. Да, родине грозит опасность, но – с германского фронта, а не от этой кучки фразеров, считал Николай.
20 февраля государь получает телеграмму от генерала Михаила Алексеева с призывом срочно приехать в Ставку. Государыня убеждала его не уезжать – у наследника как раз начиналась корь. Все же 22-го числа царь, получив от Протопопова заверение, что в столице все спокойно, отбыл из Петрограда в Могилев. «Царь удрал на фронт» – вот так метко оценила событие Зинаида Гиппиус. Устроившись в спальном вагоне, Николай развернул письмо, которое императрица сунула ему под подушку перед отходом поезда. В нем, как всегда, содержалось уверение, что покойный Распутин молится на том свете за государя, и призыв: «… Дорогой, будь тверд, покажи властную руку, дай им теперь порой почувствовать твой кулак. Они сами просят об этом – сколь многие недавно говорили мне: „Нам нужен кнут!“ Это странно, но такова славянская натура!»
Стоило государю уехать, как корь перекинулась и на других его детей. Температура не спадала, глаза слезились и болели; апартаменты царской семьи стали походить на лазарет. Императрица сама измеряла детям температуру, давала лекарства.
«23 февраля… Ну вот – у Ольги и Алексея корь. У Ольги все лицо покрыто сыпью. У Бэби больше во рту, и кашляет он сильно, и глаза болят. Они лежат в темноте – мы завтракали еще вместе в игральной. Мы все в летних юбках и в белых халатах, если надо принять кого (кто не боится), тогда переодеваемся в платья. Если другим не миновать этого, я хотела бы, чтобы они захворали скорее. Оно веселее для них и не продлится так долго… Аня тоже может заразиться…» – писала она.
