Николай II. Пленник самодержавия - [37]
Вечером, в половине десятого, в спальне, где умер Александр III, состоялась первая панихида, юный царь «чувствовал себя как убитый». Впрочем, горе не помешало ему в тот же день занести в дневник и то, что «у дорогой Аликс опять заболели ноги!».
Беспокойство о невесте, о ее самочувствии и настроении постоянно встречается на страницах дневника Николая II. Октябрь 1894 года полностью и навсегда изменил и его жизнь. Радость семейной жизни отодвинута необходимостью вступления на престол. А долг — выше всего. В тот день новый царь плакал — страшное бремя власти давило его. «Сандро, что я буду делать! — патетически воскликнул он [обращаясь к другу детства великому князю Александру Михайловичу]. — Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!»[42] Но и великий князь не знал, что делать. Помощи ждать было неоткуда. Если Александром Михайловичем рассказ передан верно, то можно утверждать, что Николай II осознавал всю трагичность положения, в которую попал в связи с кончиной отца.
Понимали это и близкие к трону сановники, тем более что даже они не имели сколько-нибудь отчетливого представления о преемнике Александра III. Свои индивидуальные особенности новый самодержец к тому времени не выявил, участия в государственных делах не принимал (хотя с января 1893 года и состоял председателем Комитета Сибирской железной дороги). В правящих кругах империи все это вызывало опасения. Не скрывая их, управлявший Морским министерством адмирал H. M. Чихачев говорил сыну варшавского генерал-губернатора И. В. Гурко — Владимиру Иосифовичу, что «наследник — совершенный ребенок, не имеющий ни опыта, ни знаний, ни даже склонности к изучению широких государственных вопросов. Наклонности его продолжают быть определенно детскими, и во что они превратятся, сказать невозможно. Военная строевая служба — вот пока единственное, что его интересует. Руль государственного корабля [выпал] из твердых рук опытного кормчего, и ничьи другие руки в течение, по всей вероятности, продолжительного времени им не овладеют. Куда при таких условиях направит свой курс государственный корабль — Бог весть»[43]. Чихачев оказался прав — Николай II мог лишь играть роль политического эпигона собственного отца, который не успел даже довести до наследника свою волю — духовное завещание Александра III, о котором он говорил императрице незадолго до кончины, не нашли.
Впрочем, играть роль политического эпигона было тем сложнее, что к 1894 году Александр III приобрел значительное влияние на международной арене, европейские государственные деятели не могли не учитывать его политических и идеологических взглядов, считаясь с самодержавными принципами русского монарха. Неслучайно буквально накануне смерти Александра III, 19 октября, газета «Московские ведомости» опубликовала статью, в которой подчеркивалось выдающееся значение занедужившего государя. Неизвестный автор акцентировал внимание читателей на факте отречения Европы от монархического принципа, случившегося еще в эпоху Великой французской революции. Народы этой Европы, писали «Московские ведомости», «боятся не Царя, вставшего во всей силе и крепости, посреди восторженных кликов стомиллионного верного народа. Они приходят в страх при мысли, что сталось бы с ними без Царя?».
В статье отмечалось, что при известии о болезни Александра III Европа взорвалась симпатиями к русскому самодержцу и страхом за его здоровье. Подчеркивая благость именно самодержавного правления, газета писала, что «глазомер народов, очевидно, уже начинает различать обман теории, которая под фальшивым видом господства „народной воли“ осуждает желания народов на самую жалкую роль в их политической жизни». Стремясь доказать благодетельность самодержавного принципа, «Московские ведомости» заявляли, что Александр III есть живое олицетворение этого принципа, «настоящий самодержец», ни перед кем кроме Бога не ответственный. За последние годы, указывалось в статье, «все народы привыкли уже возлагать свои надежды на Него. Царь все уладит. Царь не допустит до беды. Вот настроение, в котором Европа чуть ли не в первый раз за 100 лет ощутила себя спокойною, выше страха угрожающих ей бедствий и смут».
Это звучало как политическое заявление: русский царь — Удерживающий, фигура почти мистическая. Он — единственный самодержец в мире, его самодержавие — самая лучшая и благодетельная форма для всех, в том числе и для тех народов, кто давно отказался от подчинения власти неограниченного правителя. «То, что мы видим в Европе, охваченной страхом и любовью при мысли об опасности, угрожающей Царственному Больному, составляет еще невиданное знамение времени, — резюмировалось в статье. — Это для народов и монархов целое откровение, целое указание пути, который еще может вновь открыться пред современным культурным миром». Таким образом, с Александром III связывалась не только крепость монархии, но и авторитет России. О наследнике в статье не говорилось ничего. Быть может, это и послужило причиной того, что уже 21 октября появилось административное распоряжение, запрещавшее перепечатывать публикацию «Московских ведомостей». Новый монарх не имел такого авторитета и не мог рассматриваться в качестве «удерживающего» мир от бедствий и смут. Получалось, что авторитет самодержца зависит не только от наследуемой им власти, но и от личности, эту власть наследующей. Николай II был иного «калибра», чем его самодержавный родитель, и это сказывалось с первых дней его самостоятельного правления.
