Николай I - [55]

Общество по-разному отреагировало на приговор суда. Большинство считало его справедливым и законным, либеральное фрондирующее меньшинство — ужасным. «Во всякой другой стране, — писал М. С. Воронцов, — более пяти были бы казнены смертью»^{416}. «Как нелеп и жесток доклад суда», — отметил в своем дневнике находившийся тогда далеко от Петербурга князь П. А. Вяземский^{417}. Получив конфиденциально от В. В. Стасова копию записки Николая Павловича с описанием ритуала казни декабристов, Л. Н. Толстой писал в благодарственном письме от 9 июня 1878 года, что для него «это ключ, отперший не столько историческую, сколько психологическую дверь. Это ответ на главный вопрос, мучивший меня»^{418}. «Это какое-то утонченное убийство!» — возмущался Л. Н. Толстой^{419}. Но возмущался он задним числом, а в юности принадлежал к числу тех, кто обожал и любил императора. При закладке храма Христа Спасителя в 1839 году он был счастлив, увидев царя издали^{420}. При всем нелицеприятном отношении к Николаю I в зрелом возрасте не он дал название своему очерку «Николай Палкин», а его первые публикаторы. Проводя же исторические параллели, писатель как-то заметил: «За время Николая I не было от его деспотического правления столько озлобления, как от нынешнего конституционного государственного строя»^{421}.

Расследование обстоятельств 14 декабря — это, в сущности, первое серьезное государственное дело молодого императора. Традиционным стало обвинение Николая Павловича в лицемерии во время допросов, как, впрочем, и признание его умения найти к каждому арестанту индивидуальный подход. Историк и литературовед П. Е. Щеголев писал: «Боязнь, как бы следствие чего-либо не оставило неоткрытым, заставила Николая Павловича стать во главе следственной комиссии, заставила не только неустанно следить за всеми ее действиями, но и самому опуститься до роли производящего дознание…»^{422} Допуская в известной степени справедливость этих слов, можно все же предположить, что во многих случаях Николаю Павловичу и не нужно было притворяться. Честь мундира, забота о благе Отчизны и исполнение долга перед Россией — так, как он его понимал, — не были для него пустыми фразами. Общественное для него всегда было выше личного. Хорошо знавший императора граф П. Д. Киселев вспоминал: «Государь любил повторять, что без принципа власти нет общественного блага, что это значит исполнять долг, а не пытаться завоевать популярность слабодушием, что народами следует управлять, а не заискивать перед ними, что любовь должна приобретаться благодаря справедливости, что царь, угодничающий перед толпой, в конце концов, неизбежно вызывает безразличие, а потом и презрение»^{423}.

Нелюбовь ко всему тайному, даже из лучших побуждений, также во многом была обострена декабристским заговором. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала о встрече в Петербурге в 1841 году своего отца с принцем Вильгельмом (будущим королем и императором Вильгельмом I), записавшимся в масоны. Николай Павлович заявил по поводу тайных союзов: «Если их цель действительно благо Родины и ее людей, то они могли бы преследовать эту цель совершенно открыто. Я не люблю секретных союзов: они всегда начинают как будто бы невинно, преданные в мечтах идеальной цели, за которой вскоре следует желание осуществления и деятельности, и они по большей части оказываются политическими организациями тайного порядка. Я предпочитаю таким тайным союзам те союзы, которые выражают свои мысли открыто»^{424}.

Личного плана жестокость для него не была характерна, а подозрения и месть не распространялись на родственников. По отношению к арестованным Николай Павлович был по-своему справедлив. Когда император узнал, что подследственные в Петропавловской крепости находятся в плохих камерах и плохо питаются, то, по словам освобожденного с оправдательным аттестатом А. М. Исленьева, приказал «обрести хорошее помещение, хорошо кормить и допускать родных для свидания»^{425}. Николай Павлович не столько мстил и злорадствовал, сколько выполнял свой долг, иногда вполне искренне жалея самого себя. Давая разрешение на свидание С. П. Трубецкого с женой, он пишет его сестре, графине Е. П. Потемкиной, ходатайствовавшей об этой милости: «Я весьма счастлив, графиня, что печальная услуга, которую я имел возможность Вам оказать, доставила Вам несколько минут утешения. Желаю, чтобы Вы убедились, как тяжело для меня быть вынужденным на такие меры, которые при всей пагубности их в виду общаго блага (здесь и далее выделено Николаем I. — Л. В.) погружают в отчаяние целые семейства; мне кажется, что сам не менее заслуживаю сожаления. Как бы я желал быть Вам в чем-нибудь полезным. Вы нуждаетесь в утешении, я это знаю, и простите мне выражение, Ваша покорность судьбе заставляет меня еще больше уважать Вас… Относительно испрашиваемого Вами у меня свидания распоряжения сделаны; я назначил его в понедельник на Пасхе, т. е. в день наиболее близкий к указанному Вами мне времени…»^{426}

Когда В. А. Жуковский, выполняя очередную просьбу, спросил Николая Павловича, посоветует ли он известному «декабристу без 14 декабря», находящемуся за границей Н. И. Тургеневу вернуться в Россию, последовал ответ: «Если спрашиваешь меня как императора, скажу: «Нужно», если спрашиваешь как частного человека, то скажу: «Лучше ему не возвращаться»