Николай Александрович Васильев (1880—1940) - [15]

Искусство, по Васильеву, начинается там, где кончается власть точных наук. Для символистов (среди которых, кстати, было удивительно много людей с естественнонаучным образованием и интересами) искусство есть «гениальное познание» (А. Белый). Васильева тревожили вопросы единства науки и искусства, их взаимосвязь как способов познания мира:

Лишь тот, кто мыслит, плачет и страдает,

Способен понимать вселенной красоту,

Лишь он печальный, тайный шифр ее читает.

[1, с. 65]

Васильев был убежден, что нравственная жизнь вырастает на почве нравственных конфликтов, нравственного искания. В области поэзии эти искания для него состояли в поисках источников красоты. Мотив «служения красоте» очень силен в его лирике.

Мы вечно ищем и желаем

Припасть к заветной красоте.

[i, с. 14]

А красота, по Васильеву, есть скорбь [1, с. 65]. Отсюда не менее сильны в его поэзии страдание, сомнения, разочарование и неверие. «. . .От поэта, — писал он, — мы требуем не мировоззрения, а мироощущения, не истины, а красоты» [8, с. 136]. Такой взгляд на задачи поэтического творчества у Васильева, как и у многих символистов, определялся тем, что знание их о жизни, о действительности было почерпнуто не из нее самой, а из книг, отвлеченных теорий и идей. Подобная позиция по отношению к жизни вылилась в поэзии символистов в меланхолическую отрешенность от реального мира, душевную замкнутость и самоуглубленность.

Внимательное чтение стихов Н. А. Васильева, однако, убеждает в том, что в его поэзии запечатлены попытки преодолеть «проклятье отвлеченности», перестроить свое мироотношение. Первые стихотворения сборника «Тоска по вечности» существенно менее совершенны и поверхностнее выражают идеи символизма, чем последние. В одном из поздних стихотворений Васильев пишет:

Страшно видеть, что все, что я вижу кругом,

Только бледный и лживый фантом,

Только скрытых «вещей» отраженье.

Этот мир — мир поэзии, мир красоты,

Что так властно волнует менты, —

Только ложь и обман и «явленье». . .

[1, с. 140]

Это отчаяние, это осознание невозможности убеждения, что мир действительный только бледное отражение какого-то потустороннего мира, приближение к пониманию того, что мир целен, един. Так, переживание дуализма мира выльется в своего рода кризис:

Где реальное мне отыскать и поймать?

Что мне делать? Куда мне бежать

От тревоги и грусти бессонной?

Все опасенье мое только в мысли одной,

Только в мысли найду я покой,

Потону в своей мысли бездонной.

[1, с. 141]

Дальше идти в поэзии тем же путем, каким он шел, уже нельзя. Перед Васильевым открылась эта истина. Мысль о науке кажется ему, отчаявшемуся в поисках поэтических дорог к абсолютной красоте, спасительной. Эти заключительные строки звучат как решение — выбор сделан, безусловный выбор в пользу научных поисков истины. Как бы выражая свое будущее научное кредо, Васильев пишет:

И философия стремится

Мир как симфонию познать,

В его гармонию излиться,

Его andante разгадать.

Томясь по вечности нетленной,

Стремясь к волнующей звезде,

Ищу я музыку вселенной,

Ищу всегда, ищу везде.

[1, с. 1]

«Музыка вселенной», по сути дела, та «музыка», которая слышна нам, жителям Земли, это то единство, которое обнаруживается при проникновении в скрытую сущность вещей, принадлежащих нашему миру. Мир действительный — не единственно возможный, не уникальный мир, равно как и «музыка» этого мира, в контексте поэтических размышлений Васильева, не единственно мысленно допустимая «музыка». Подобно тому как различается внешне несхоже, но внутренне единомузыкальное творчество народов, населяющих нашу планету, могут существовать миры с различными свойствами:

В Возможного безбрежном океане

Действительное — маленький Голфстрем.

[1, С. 142]

В поэзии Васильева остро переживается расслоение мира на действительный и воображаемый (но не потусторонний), который резко отличен по своим свойствам. В общем-то обычная для символистов тема сосуществования миров приобретает у Васильева статус особенный, смыслозадающий. Зерна символистской темы других миров упали на благодатную почву — поэт, писавший о воображаемых мирах, продолжает свои размышления на логическом языке. . . Что это: случайное совпадение или закономерность отдаленной переклички науки и искусства?

Как бы предвосхищая судьбу своих идей — идей, которые на логическом небосклоне вспыхнули в 1910— 1913 гг., затем на долгое время погасли, были забыты логиками и разгорелись с новой силой уже во второй половине XX в., привлекая все большее внимание, — Васильев писал:

Мы быстро меркнущее пламя

И вновь пылающий пожар *

Вся жизнь проносится над нами

Полна тоски и новых чар.

Мы никогда не перестанем

Любить, стремиться и мечтать,

Себя никак мы не обманем,

Душа не может не желать;

Душа не может не взвиваться

Над тиной мелочных забот

И будет вечно домогаться

Недосягаемых высот.

Она стремиться будет вечно

К тому, чего на свете нет:

Ее желанье бесконечно,

Как бесконечен этот свет.

[1, с. 94]

* Курсив мой. —В. Б.

Поэзия Васильева философична, но его интересовала не только философская лирика. 

Русско-японская война, революция 1905 г. усилили интерес деятелей культуры (в том числе и символистов) к социальным проблемам. Так, А. Блок, А. Белый, В. Брюсов работают над урбанистическими циклами своих стихов, в которых город, а именно капиталистический город, есть зло — сила, изначально враждебная человеку* Многие символисты переводят стихи бельгийского поэта Э. Верхарна, социологические мотивы которого оказались им созвучны.