Николаевская Россия - [96]

Грусть, скрытая под личиной иронии, наиболее распространенное здесь настроение, особенно в гостиных, ибо в последних больше, чем где-либо, нужно скрывать печаль. Отсюда саркастический, насмешливый тон всех разговоров. Народ топит свою тоску в молчаливом пьянстве, высшие классы — в шумном разгуле. Таким образом, один и тот же порок обнаруживается в разных формах у раба и у господина. Последний, впрочем, имеет еще одно средство от скуки: честолюбие — алкоголь для души. Во всех классах, правда, проявляется врожденное изящество, какая-то естественная деликатность, которую не уничтожили ни варварство, ни заимствованная цивилизация. Но надо признаться, что этому народу не хватает одного очень существенного душевного качества — способности любить. Отсутствие сердца есть удел всех классов здешнего общества, и хотя это обнаруживается различно, смотря по положению того или другого лица, но в основе это всегда одно и то же чувство, вернее, отсутствие чувства.

Я завел вас в лабиринт противоречий. Происходит это потому, что я показываю вам вещи такими, какими они мне представляются на первый и второй взгляд, предоставляя вам возможность согласовать мои заметки и сделать самостоятельные выводы. Я убежден, что путь собственных противоречий есть путь познания истины. Посещение Ярославля я считал одним из самых интересных этапов всей моей экспедиции в Россию для ознакомления с бытом и нравами страны. Вот почему я запасся в Москве большим числом рекомендательных писем к виднейшим обитателям Ярославля. Я должен рассказать о моем визите к начальнику губернии. Ненависть, которую сумел возбудить против себя губернатор, внушает мне к нему, если можно так выразиться, благожелательное любопытство. По моему мнению, иностранцы должны более справедливо судить людей, чем соотечественники, так как они не разделяют предубеждений последних.

Утром, часов в одиннадцать, за мной заехал сын губернатора — в полной парадной форме, в карете, запряженной четверкой цугом с форейтером на правой лошади передней пары. Такой пышный выезд, снаряженный совсем на петербургский лад, очень смутил и разочаровал меня. Очевидно, подумал я, придется иметь дело не с чисто русским боярином, не со старозаветным московитом, а с вылощенным европейцем, с царедворцем-космополитом эпохи Александра I, не раз и не два побывавшим на Западе^{113}.

— Отец жил в Париже, — сказал мне юноша. — Он будет весьма польщен принять у себя француза.

— Когда именно ваш отец жил во Франции?

Молодой человек промолчал и, по-видимому, был сильно смущен моим вопросом, казавшимся мне таким естественным и простым. Сначала я не мог понять его замешательства. Только впоследствии я узнал, в чем было дело, и оценил его исключительную деликатность — чувство редкое во всех странах и у людей всех возрастов. Оказывается, господин N, ныне занимающий пост ярославского губернатора, проделал в свите императора Александра кампании 1813 и 1814 годов, и об этом-то не хотел говорить мне его сын. Тактичность эта напоминала мне другой случай противоположного характера. Однажды в небольшом германском городке я обедал у посла маленького германского княжества. Представляя меня своей жене, хозяин упомянул о том, что я француз.

— Значит, он наш враг, — вмешался их сын, мальчик лет тринадцати или четырнадцати.

Этот маленький немец не учился в русской школе.

Войдя в большую и роскошную гостиную, где меня ожидали губернатор, его жена и многочисленное семейство, я мог вообразить, что нахожусь в Лондоне или скорее в Петербурге, так как хозяйка дома по русскому обычаю сидела на небольшом возвышении, отделенном трельяжем от остальной комнаты. Губернатор встретил меня чрезвычайно вежливо и, сказав несколько приветственных слов, провел через гостиную, мимо всех своих родственников мужского и женского пола, в зеленый уголок, где я наконец узрел его супругу. Она усадила меня в глубине сего святилища и сказала, улыбаясь:

— Скажите, мсье де Кюстин, Эльзеар по-прежнему пишет басни?

Мой дядя, граф Эльзеар де Сабран, с детства прославился в версальском обществе своим поэтическим талантом и, вероятно, стал бы известен и широкой публике, если бы друзьям удалось убедить его издать собрание его басен — нечто вроде поэтического кодекса на все случаи жизни. Каждое событие, каждое происшествие вдохновляло его музу на аллегории, всегда остроумные и часто глубокие. Изящный, легкий стих и оригинальный замысел придавали им особенную прелесть. Конечно, когда я входил во дворец ярославского губернатора, я меньше всего думал о талантливом дяде-баснописце, ибо всецело был поглощен предстоящим визитом и надеждой увидеть наконец истинно русского человека в России. Поэтому я ответил супруге губернатора удивленной улыбкой, говорившей: «Это похоже на сказку. Разъясните мне загадку?»

Объяснение не заставило себя ждать.

— Я была воспитана, — сказала мне госпожа N, — подругой мадам де Сабран, вашей бабушки, и много слышала от нее о доброте и выдающемся уме мадам де Сабран, об уме и таланте вашего дяди, о вашей матушке. Она мне часто говорила даже о вас, хотя и покинула Францию до вашего рождения. Она последовала в Россию за семьей Полиньяк, эмигрировавшей в начале революции, и после смерти герцогини Полиньяк уже со мной не расставалась