Никола Шугай - [4]

— Чорта с два! — сердился немец. — Что она вправду думает поймать нас на такую сказку? Пускай рассказывает ее таким же глупым бабам, как она сама, а не нам, старым солдатам. Осел я был, что дал себя обдурить и не высказал ей это все в глаза. Да еще пил эту дрянь.

Надо сказать, что сердился он всерьез, несмотря на то — или именно потому?.. — что какой-то внутренний голос твердил ему: а ведь было бы хорошо, если бы все это оказалось правдой.

— Удерем, — сказал Шугай.

— Верно! Дня через два навострим лыжи.

На чорта им эта баба!

Однако прошло несколько дней. Как-никак здесь был мир и покой, точно жили они за сто верст от войны и за сто лет до нее. Никто сюда не ходил, и ребятам не хотелось обратно в пулеметный ад под русскую шрапнель. Чудесная безопасность — самый лучший дар на свете, даже если у вас нечиста совесть. Приятели опять ходили с девками на пастбище и в ольшаник.

Как-то рано утром оба они были на дворе. Никола обстругивал ручку косы, а немец сидел под забором и играл на губной гармонике. Хозяйка вышла из избы, приставила к амбару лесенку и полезла за чем-то на сеновал. Порыв ветра поднял бабе юбку, и приятели увидели престранную вещь: бабий крестец порос шерстью и переходил в хвост, как у козы.

Немец, глупый немец, который знал только свои машины и разные там циферблаты и ни во что — не верил, покатился со смеху. Но Шугай смутился. Ведь он был из Подкарпатья[1], а там еще живет бог. Никола Шугай был земляк Олексы Довбуша, славного атамана, что с семью сотнями удальцов семь лет разбойничал по краю, у богатых брал и бедным давал, и не могла его взять простая пуля, а только серебряная, над которой было отслужено двенадцать молебнов.

И Никола Шугай сразу сообразил, что перед ним ведьма, баба-яга, колдунья.

— Погубит нас! Убьем ее… — прошептал Никола.

— Э, к чему? — отмахнулся немец.

Однакож что для солдата какая-то баба?! Наубивали сами немало и убитых людей нагляделись вдоволь. Почему не угодить товарищу? Тем более что у немца с бабой есть свои счеты за посягательство на его здравый смысл.

Наутро пристукнули они бабу и дали тягу. Побродили еще по краю и вернулись в свой полк. Опять стреляли, таскали мертвых и раненых с поля, нюхали дымную окопную вонь и подтягивали животы от голода. Мечтали, как и все солдаты, о какой-нибудь чистой ране, которая принесет немного вреда, но зато избавит их на несколько месяцев от фронта, а может быть, и совсем вернет домой.

О том, что была где-то какая-то баба с дочерьми Евкой и Вассой, приятели и думать забыли.

Как-то раз шли они дозором по дубовому лесу. Трое суток назад была жаркая битва. Четыре часа подряд ревели пушки, сквозь мутный пороховой дым и тучи песка сверкали молнии артеллерийского огня. Русские три раза кидались в атаку, потом была контратака, кругом грудами высилось дымящееся пушечное мясо, и, когда затих весь этот ад, у солдат с трудом хватило сил перевести дух и удивиться, что они остались целы и невредимы.

Теперь, после трех дней затишья, опять началось оживление у противника и приготовления в наших окопах. Значит, опять начнется музыка сначала. Спрятаться? Куда? Удрать? Из окопов не очень-то удерешь. В плен? Ни за что!

— Слушай, Шугай, — сказал немец, шагая между деревьев, — с меня хватает, я сыт по горло. Подстрели-ка меня.

С таким делом надо обращаться к верному товарищу. Самому это сделать трудно, придется стрелять через буханку хлеба, иначе порох опалит края раны, и, вместо избавления от окопов, угодишь под военно-полевой суд.

— Ты этого хочешь?

— Хочу, — кивнул немец.

Он уперся рукой в ствол ближнего дуба. Его белая ладонь походила на бумажную мишень, на которой упражняются новобранцы.

Шугай отступил на несколько шагов и прицелился. Хлопнул выстрел. Эхо прокатилось по лесу.

Солдаты удивленно переглянулись. В чем дело? Промах.

— Эх ты! — обозлился и удивился немец.

Шугай молчал. В этот миг на него снизошло что-то огромное, чему нет названия. Было это нечто потустороннее. Все кругом притихло и потускнело, точно под дыханием смерти. Смутный великий страх объял Николу Шугая.

— Еще раз. Подойди ближе.

Что это явилось Шугаю? Смерть? Судьба? Бог?

— Не дури, стреляй! — слышит Шугай далекий, точно из-под земли голос. Рука товарища бела, как бумажная мишень, бела какой-то жуткой, невиданной белизной.

Шугай прицелился, как во сне. Был он отличным стрелком. Таких один-два на бригаду. Майор, бывало, подбрасывал монету, а Шугай попадал в нее на лету.

Шугай надавил спусковую скобу. Он услышал, как вдалеке затих звук выстрела.

— Что ж ты делаешь, скотина! — вскричал немец, сердито глядя на свою белую ладонь. — Стрелять не умеешь! Бог весть, что там подумают, услышав здесь этакую пальбу.

Шугай не отвечал. Он вскинул ружье на плечо и молча зашагал прочь. Немец пошел за ним, ругаясь сквозь зубы.

Вдруг Шугай оборотился. Лицо его было бледно, глаза необычно блестели, голос прозвучал властно:

— Теперь ты.

— Я? в тебя? — сказал немец. — Ну, ладно.

— Только не отходи далеко.

— Куда стрелять?

— Хватит, стой. Стреляй в грудь.

— Ты спятил!

— Нет, не в грудь. Целься в голову.

— Осел!

Товарищ, конечно, не стал стрелять ни в грудь, ни в голову. Он нацелился в плечо. Хороший прицел, дистанция двенадцать шагов, можно ли промахнуться на таком расстоянии? Нет!