Никогда в жизни - [2]

В этом и состояла ирония ситуации. Он избежал бы всех этих страданий, если бы не понимал того, что происходит. Но он понимал, в том-то вся беда даже для него, историка, а не представителя естественных наук, разобраться в этом не составило особого труда. Где-то в будущем люди научились воскрешать прошлое. Ушедшие годы лежат на полках минувшего, как катушки с кинопленкой в фильмотеке. Их нельзя изменить, нельзя смонтировать заново, как кинопленку, но можно заложить в соответствующий проектор и продемонстрировать на каком-то неведомом ему экране. И надо же было тому случиться, что экспериментаторам грядущего приглянулся чем-то именно этот осенний денек его, Родни, жизни, и они теперь крутят и крутят его без конца.

Напряженно обдумывая сложившуюся ситуацию, он уже настолько привык к ней, что ее трагизм потерял первоначальную остроту. Тот день минул тихо, обычно и был благополучно забыт; и вдруг теперь, через много лет, его воскресили заново и поместили среди иных реально существующих вещей. Ушедшие события, даже мысли, вернулись вновь, и только краешком сознания Родни осознавал, что происходит, расценивая это как издевательство над естеством. Ему осточертели, казались насквозь фальшивыми и манерными жесты и поступки, которые он вынужден был повторять в сотый и тысячный раз.

Неужели он всегда был таким самодовольным и напыщенным, как в этот проклятый Богом день? И что случилось позже? Тогда он понятия не имел о том, что ждет его в будущем, само-собой не знал он этого и теперь. Долго ли длилась его счастливая жизнь с Валерией, получила ли признание его новая книжка о феодальном судопроизводстве — вот вопросы, на которые он не находил ответа.

На заднем сиденье автомобиля лежали перчатки Валерии. Родни, не отрывая глаз от дороги, потянулся за ними, уверенным движением, вовсе не соответствующим тому чувству внутреннего бессилия, что постоянно испытывал, положил в ящик. Валерия — жена, бесконечно дорогое ему существо, находилась в столь же незавидном положении, только вот обсудить между собою то, что происходит, они никогда уже не смогут.

Он медленно ехал по Бэндбери-роуд. Как всегда, сосуществовали четыре уровня реальности: внешний мир Оксфорда; абстрагированные мысли и впечатления Родни, наплывавшие по раз и навсегда установленной программе; горькие размышления «затаившегося» Родни; едва заметные лица зрителей, то приближавшиеся, то удалявшиеся без видимой на то причины. Эти четыре уровня иногда смешивались друг с другом в немыслимый коктейль, и тогда Родни казалось, что он окончательно спятил. (Кстати, можно ли сойти с ума, будучи заключенным в оболочку трезвого рассудка? Родни захотелось вдруг попробовать.)

Иногда он улавливал обрывки разговоров публики. Хоть это вносило некоторое разнообразие и отличало один день от второго.

— Ну и чучело! — говорили одни. — Если бы он мог себя видеть…

Другие шептали:

— Видишь ее прическу?

Или:

— Нет, ты посмотри, не могу поверить!

Или:

— Мамочка, что он такое ест, коричневое что-то такое?

Или частенько слышалось:

— Знал бы он, что мы его видим!

Когда он подкатил к колледжу и выключил зажигание, отозвался колокол близстоящего костела. Так, сейчас он встретится с дряхлым профессором в душной аудитории и будет пить с ним какую-то дрянь вместо вина. И, Бог знает в какой раз, будет широко улыбаться — чего не сделаешь ради карьеры. Его мысли галопировали вокруг да около, пытаясь вырваться из жестких рамок. Ох, если бы он мог хоть что-то сделать, этот день уже закончился бы. И наконец пришла бы ночь — последний взрыв хохота зрителей при виде его пижамы и ночной сорочки Валерии — и забытье.

Забытье… длящееся вечность и не более, чем миг. ОНИ перемотают ленту и запустят снова.

Он наслаждался беседой с профессором. Профессор наслаждался беседой с ним. Да, чудесный денек! Нет, что вы, с тех пор он никуда не ездил, когда же это было — еще в прошлом году. Далее следовала фраза, приводившая этих проклятых бездельников в бурный восторг, Родни при всем желании не мог не повторять ее снова и снова:

— Ах, каждый из нас может рассчитывать на бессмертие в той или иной форме.

Ему пришлось это сказать, сказать снова, не заикнувшись, сказать точно так же, как тогда, когда он произнес эти дурацкие слова впервые, сказать теперь, когда пожелание это сбылось, исполнилось столь абсурдным образом. Ах, скорей бы все это кончилось, хоть бы лента у них оборвалась!..

И тут лента и в самом деле оборвалась.

Свет замигал и превратился в мглистое фиолетовое сияние. Температура снизилась до нуля, звуки исчезли. Родни Фурнелл застыл на месте, словно парализованный, с рюмкой вина в правой руке.

Мерцание, фиолетовое сияние, глухота добрались уже и до него. И хотя он чувствовал, что начинает таять, душу всколыхнула вдруг абсолютно абсурдная, безумная, но горячая и всепоглощающая надежда. В мгновение ока «затаившийся» Родни овладел душой и телом Родни «прежнего».

Рюмка вина пропала, словно ее и не было, профессор растворился во тьме. Воцарились мрак и безмолвие. Родни огляделся по сторонам. Это было инстинктивное действие, НЕ ПРЕДУСМОТРЕННОЕ СЦЕНАРИЕМ, Родни не только все еще жил, но и обрел вдруг свободу.