Никогда без любви - [9]

— Было двадцать пять. Я не менял раньше... Нет и нет... Она...

— Подлюга, — говорит парень в серой кепке, в коротком полупальто, стоящий рядом со мной. — За чужой счет хочешь... У-у, клоп! Ни стыда, ни совести.

— Не смейте, не смейте... — Ушастик выставляет вперед руки, как бы защищаясь. Но никто не собирается его бить. Люди отвернулись, потеряв к нему интерес.

Мы втроем выходим на первой же остановке.

— В милицию поведете? — спрашивает ушастик и заискивающе глядит то на меня, то на парня в серой кепке.

— Да, конечно, — подтверждает парень в серой кепке.

— А имеете право? — спрашивает ушастик таким тоном, будто ловит нас на чем-то недозволенном.

— Вполне, — говорю я. — Мы дружинники.

Хотя никакими дружинниками мы не были, но я слыхал, что в эти дни в городе создавались рабочие дружины по охране порядка. Ушастик сразу затихает.

Лилин автобус все еще стоит. Парень в кепке прыгает на подножку и кричит мне:

— Разберись с ним!

Дверь захлопывается. Автобус трогается. Я долго смотрю ему вслед. Сам не знаю почему, становится грустно, будто от меня уходит что-то очень дорогое, без чего я не могу жить.

Оглядываюсь. Ушастика нет. Ну и черт с ним, думаю я. Трус! Очень-то интересно с ним возиться. Только попадись еще раз!..

Я бреду пешком домой.

Весенний вечер светел и влажен.

Горько пахнет тополиными почками.

VIII

Я не знаю, куда деваться от моей заботливой сестренки. Каждый день она докучает различными расспросами. Сегодня было то же.

— И чего ты такой сумный, Витя? — встречает она меня вопросом, когда я возвращаюсь домой.

— Что значит — сумный?

— Ну, вроде больной. Или уставший очень. Я вижу.

— Да? Какая ты у меня всевидящая.

— Ты что-то скрываешь... — Она обидчиво надувает губы.

Да, я скрываю. От всех скрываю. Разве я могу тебе рассказать, Надька? Ведь ты так медленно взрослеешь. Какой была при маме девчонкой с косичками, такой и осталась. Разве ты поймешь, почему я сумный? Как расскажу тебе о том, что все лето я ищу Лилю и не могу ее найти? Исчезла, будто в воду канула. В отделе кадров автобусного парка, когда я звонил туда, неизменно отвечали: «Уволилась». Мосгорсправка мне сообщила: «Такая в Москве не проживает». «Как же не проживает?» — удивился я. Девушка, которая дала мне справку, пожала плечами, сказала:

— А может, она за городом прописана?

Я с трудом отхожу от окошечка, захлопнувшегося перед моим носом.

«Уволилась»... «Не проживает»... «Может быть, за городом»...

Знакомая словоохотливая кондукторша, у которой я однажды справлялся о Лиле, перевелась в другой парк, и на ее след я так и не могу напасть.

Никто не знает, о чем я думаю, стоя у станка. Даже Костя Мармеладов, мой лучший друг, не знает ничего. Костя влюбился в актрису, которая пела у нас в цехе, и с тех пор мотается по Москве в поисках клубов, где она выступает. Два раза мы попадали на ее концерты: первый раз в клубе пожарников, второй — на автозаводе Лихачева. У лихачевцев нас пустили только потому, что у Кости были цветы. Он приготовил их своей актрисе. И когда она спела песенку, которая Косте очень нравится, он бросил цветы на сцену. Бросил прямо в бумаге. Она взяла букет, развернула и улыбнулась так кротко, так радостно. А потом помахала Косте рукой. После этого Костя сделался какой-то шальной. Поглупел даже. Теперь он говорит только о своей актрисе. Может, потому он так оживлен и весел, что делится со всеми тем, что у него на душе. По-разному относятся люди к его рассказам. Мастер Семен Иосифович, выслушав его, отворачивается, и культя его начинает мелко трястись: видно, он не может удержаться от смеха. Иван Чарушин воспринимает Костин рассказ вполне серьезно и только говорит:

— Вахлак ты, Костя. В первую же встречу полезешь обниматься. Знаю тебя.

Да, за Костей водится такая странность: он обнимается со всеми. Но делает это как-то легко, весело, и ему все сходит с рук.

В ответ на слова Ивана Мармеладов клянется и по-старому и по-новому, что актрису обнимать не решится. Потом уныло говорит:

— Разве только забудусь...

Косте, конечно, легче. Для него все просто, все ясно, даже позавидуешь. А я думы свои ношу в себе и не могу никому о них рассказать. Да и о чем расскажешь? Я даже не знаю, где она, Лиля.

Вот и лето проходит. В сентябре я получаю первый в своей жизни отпуск и не знаю, куда его деть. Уезжаю к тетке Анне на Тамбовщину. Воспоминания о тетке, еще нестарой, ласковой женщине, у меня всегда были связаны с чудесным запахом спелых яблок. Когда тетка приезжала в Москву, она всегда привозила с собой корзины душистых яблок, и в нашей квартире еще долго после ее отъезда стоял неистребимый тонкий запах антоновки. Нас с сестренкой тетка любила. Она была с нами такая нежная и добрая. Там, у тетки, был наш второй дом.

Встретив меня, тетка в первую очередь, конечно, всхлипывает, вспоминает мою маму — свою старшую сестру, потом принимается угощать меня яблоками. Корзины, доверху наполненные ими, стоят в сенях, в избе, и повсюду витает такой знакомый, такой трогательный запах антоновки. Тетка угощает меня вином, вареньем, пирогами — и все это из яблок. Здесь их царство.

В первые дни мне кажется, что я никогда не жил в каком-то другом месте, кроме этой яблоневой деревни, не знаю ни завода, ни станков, ни шумных московских улиц. Через неделю я уже скучаю и по Москве, и по заводу, и по Косте Мармеладову. И, не дожив до срока, качу в Москву, до отказа нагруженный яблоками, вареньем, вином. Думаю о Лиле. Мне кажется, что, вернувшись, я тотчас найду ее на том же самом новом автобусе. Я никогда не представлял, что так медленно может тащиться поезд, так подолгу может стоять он на безвестных степных станциях.