Никоарэ Подкова - [111]

— Быть по сему, — сказал Подкова. — Как зовут тебя?

— Я — Шахын, староста водоносов, отныне и навсегда слуга твоей светлости. Славный государь, бедняки на веки веков запомнят твое имя за то, что милость оказываешь им.

— Узнал я про то, что случилось в пятницу, и про ярость народа супротив Гьорца. Где Трандафира?

— Здесь, батюшка, — вставая с колен, почтительно отвечала цыганка. Она была опрятно одета, и серебряные монеты позванивали у нее в косах.

Его светлость Ион Никоарэ пристально поглядел на нее, потом тронул коня и отъехал.

Безногие и безрукие, кривые и слепые били поклоны в пыли пустыря и жалобно тянули:

Господи, не выдай нас

Басурманам в грозный час!

Пожалей нас, не карай,

Упаси наш мирный край.

Когда господарский выезд воротился во дворец, у крыльца дожидался Никоарэ гонец есаула Елисея. Он поклонился, держа шапку в руке. То был Митря Богза, бывший чабан.

— Что скажешь? — спросил Никоарэ.

Воин приблизился и склонил голову. Никоарэ понял, что весть тайная, и повел его с собой в сени.

— А теперь говори.

— Светлый государь, — отвечал Богза, — послал меня наш есаул поведать тебе, что Александру, брат твоей светлости, вышел без дозволения из-под руки есаула и один куда-то ускакал к Молдове. Поначалу мчался и я за ним, а со мною был Доминте Гырбову. У лесистой горы, называемой, как я узнал, Боура, мы его оставили — нужно было воротиться к нашим сотням.

— Добро. А потом?

— А потом ничего, светлый государь. Есаул послал меня с вестью к тебе — и все.

Никоарэ смотрел на ратника остановившимся взглядом.

— Хорошо, — отвечал он тихо. — Ступай на кухню, пусть тебя накормят. Обожди. Пошлю с тобой ответ. Где теперь есаул Покотило?

— Светлый государь, есаул вступил в горы, его и не найти теперь. А мне он велел остаться тут, при тебе, пока он не пожалует сюда сам с боярами, коих захватил.

— Добро. Иди к капитану Петре, поведай ему все, что мне поведал. Ступай.

Подкова говорил мягко, но как только Богза вышел из сеней, в душе его разразилась буря. Он сумрачно озирался, словно искал что-то. Затем пошел в опочивальню и кинулся ничком на постель. Тут же вскочил и разыскал пояс с воинским оружием. Быстро опоясался, потом снял пояс и отшвырнул его.

— На что мне все это? — глухо бормотал он, словно охваченный безумием. — Все идет успешно, и вдруг этот камень, о который я спотыкаюсь. Мирские слабости, а побороть их нету сил.

Усевшись в кресло, он порылся в кимире и, достав грамоту матушки Олимпиады, бережно поднял ее двумя перстами, точно дорогую, бесценную вещь. Долго разглядывал ее и вдруг, злобно бросив на пол, вскочил и, себя не помня, принялся шагать по комнате от двери к постели и от постели к столику черного дерева, отделанному перламутром. В длинной и узкой опочивальне, уставленной немногими разномастными вещами (иные были дорогие, иные совсем простые), с одной иконой и потухшей лампадой в красном углу, с голыми стенами и без ковров на полу, какой-то опустевшей, словно за один краткий час этого дня все вдруг унесло отсюда бурей, — он испытывал чувство глубокого одиночества, как на чужбине, в каком-то безлюдном углу, ему было душно, словно в каменной темнице. Гневно ударил он ногой в расписной сундук, стоявший у окна, и по звуку понял, что в этом хранилище пустота.

— Ах! — страдальчески простонал он и, отшвырнув носком сапога грамоту, лежавшую на полу, забросил ее под столик черного дерева.

Остановился. За дверью послышался кашель деда Петри. Никоарэ, сердясь на самого себя и стараясь овладеть собой, оборотился, однако улыбнуться старику не мог.

Старый воин озабоченно глядел на него.

— Что бы там могло стрястись, государь? Богза поведал мне о нашем Ликсандру. Будь милостив, не суди его больно строго; ведь он брат тебе и всегда был храбрый воин.

— Он нарушил повеление своего государя, — тихо, но сурово произнес Никоарэ, пристально глядя в глаза великому армашу.

Старик рванулся, словно кто толкнул его в спину, приник к руке Никоарэ, и слезы затуманили его глаза.

— Государь, не суди его, не узнав, что случилось. Немедля вскочу на коня, захвачу с собой несколько ратников и отправлюсь в путь. Завтра к вечеру доставлю его сюда. Пожалей, будь милостив, вы ведь дети одной матери.

Никоарэ вздохнул. Казалось, он смягчился. Но взгляд его был все так же угрюм.

— Ступай, дедушка, и привези этого безумца.

Слезы текли по лицу старика Гынжа и падали на его седые усы. Он не двигался с места.

— Иди, дедушка, — мягко добавил Никоарэ, положив руку ему на плечо.

Дед Петря склонил голову и вышел. В дверях сабля его зацепилась за косяк.

«Плохая примета», — подумал про себя Подкова и сам улыбнулся такому суеверию, свидетельству слабости его в этот час.

Открыв дверь, он крикнул стражу:

— Позвать ко мне логофета[66] Раду.

Потом вспомнил, что новый логофет по горло занят делами. Был праздничный день. Но Раду Сулицэ вызвал в логофетство дьяка по молдавскому письму и двух его учеников для составления и рассылки по городам государевых повелений. Старостам и пыркэлабам предписывалось, не мешкая, без малейшей задержки отрядить ко двору государя Никоарэ самых старых капитанов мазыльских и рэзешских дружин; оным капитанам надлежит войти в государев суд, каковой вскорости начнет свою работу.