Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы - [5]

Но не деньги нужны были Уилларду. Трудно сказать, что ему было нужно.)

— Да, — услышал Генри собственный голос, — что так, то так. Уиллард славный парень, это точно.

Но Кэлли думала уже о чем-то другом. Окинув взглядом обеденный зал, она спросила:

— Больше ничего не надо делать?

Он покачал головой.

— Я отвезу тебя домой, — предложил он. — Холодно.

— Нет, спасибо, — так непререкаемо произнесла она, что он вздрогнул. — Если вы отвезете меня сегодня, кончится тем, что вы будете меня отвозить каждый вечер. Тут два шага.

— Да чепуха, — сказал он. — Мне ведь не трудно, Кэлли.

Она потрясла головой, щурясь в его сторону каким-то злобным старушечьим взглядом, и натянула свою кожаную куртку.

Генри ошеломленно ее разглядывал, но было ясно, что она не передумает. Он сконфуженно пожал плечами, а она направилась к выходу, затем из розово-голубого света скользнула в темноту и зашагала в гору по шоссе. Минуты через две после того, как она скрылась из виду, Генри ушел к себе в пристройку. Он снял рубашку и долго стоял, глядя в пол и размышляя, к чему бы все это.

5

Как всегда, было трудно лечь спать. Чем-то вроде ритуала стали передышки, которые он устраивал себе, стянув пропотевшую рубашку с груди, живота, плеч и готовясь расстегнуть широкий кожаный пояс. Но отчасти они были продиктованы необходимостью. Вопрос здоровья. Док Кейзи сипел: «Сбрось девяносто фунтов, Генри Сомс, или загнешься. Все будет в точности как с твоим стариком. Приподнимешься однажды утром, чтобы встать с постели, побледнеешь от усилия и — чик!» Док щелкнул пальцами, костлявыми прокуренными пальцами, которые не растолстеют, даже если их целый месяц откармливать картофельным пюре. Голос его звучал высокомерно и насмешливо, словно он перепутал обе свои должности — врача и мирового судьи. Это с ним иногда бывает, смеясь, рассказывали посетители закусочной, пока Генри их обслуживал. Он давно об этом слышал, до осмотра, иначе бы, конечно, сам не обратил внимания. С рецидивистом, говорили шутники, док разговаривает тоном добродушного семейного врача, а к будущей матери обращается с высоты своего судейского величия. И он, Генри Сомс, уплатил доллар, чтобы узнать то, что и так уже знал — все знал, до самого конца, вплоть до того, пока его не чикнет, — да десять долларов за таблетки, да еще три доллара за маленький коричневый пузырек, от которого, правда, у него пропал аппетит, но зато появились боли в животе, словно глисты завелись, и глаза пожелтели. Врач над телом пациента не хозяин. Можно и самому выбрать для себя удобный выход. Выплеснув в раковину на три доллара аптекарского пойла, ты, может, избавишь себя от тридцати трех колик. Старик Сомс в качестве болеутоляющего пользовался виски, и виски — да в придачу маленькие белые таблетки — вполне сгодится и для Генри.

Он присел на край кровати, тяжело дыша. Поднялся ветер. На склоне, прямо за окном, раскачивались и поскрипывали разлапистые сосны. Вперемешку с соснами росли клены, эти были пониже, а в самом низу — трава. Туман не стлался этой ночью по земле, при ветре его никогда не бывает. Генри иногда чувствовал, что ему как бы недостает тумана. Возможно, из-за посетителей — их приваживал в закусочную туман. «Ум за разум заезжает, — как-то рассказывал ему один шофер грузовика. — Сплошняком крутые повороты, десять миль подряд так и выпрыгивают на тебя из тумана; скалы серые, как этот самый туман, и по ним только и определишь, что не съехал с дороги; иногда вдруг дерево — как привидение стоит, или фары навстречу, жуть от них берет, куда ни погляди, все жутко. И ни души кругом, хоть пропади. Взвоешь». Он передернул плечами, зябко нахохлившись и отпивая кофе, который поднес ему Генри. Из широкого окна закусочной Генри часто видел, как сразу после захода солнца туман, словно зверь, сползает вниз по склону. А иногда туман вдруг возникает ниоткуда — сонно колышется на одном месте. Он скапливался в седловине между двумя горами, а при свете утреннего солнца съеживался, исчезал без следа, и среди влажных деревьев сверкало голубоватое и четкое, как изогнутый клинок, шоссе. Тогда резче проступали очертания гор к северу и к югу от «Привала», и видны становились принадлежавшие отцу Кэлли амбары, словно выступившие из-под снега надгробные плиты.

Но о такой ночи, как нынче, шофер может только мечтать. Дурак он был бы, если бы ждал сегодня посетителей. Да он и не ждет. У него уже был один инфаркт, а он его тогда и не заметил. Он всеми силами старался не думать об этом. Когда у человека останавливается сердце, весь механизм ведь должен содрогнуться, вспыхнуть сигнальный огонь в голове, кровь с ревом забурлить; и тем не менее на сердце у него остался шрам, а он даже не представляет себе, когда это случилось, словно чья-то рука щелкнула выключателем, затем включила его снова, и машина всего мгновение проработала на холостом ходу. Он мог бы умереть и так и не узнать, что умирает, год, может быть, полтора года назад, и все с тех пор случившееся не существовало бы.

Где-то на 98-й миле идет грузовик, но шофер не свернет к «Привалу», хотя над входом, как всегда, призывно светится неоновая вывеска и включен один из трех плафонов в зале. Нет, он, конечно, будет катить без остановок, дабы заслужить одобрение своего босса, или профсоюза, или сменщика, который повезет груз дальше. Разве пьянчуга какой завернет, прельщенный светом вывески, сверкающей, словно свеча на алтаре. Грузовичок набирал скорость на ровном участке дороги перед «Привалом», чтобы с разгона преодолеть северный склон — там сперва крутой подъем, потом вдруг перевал, так что дух захватывает, и три мили под уклон до Нового Карфагена по извилистому шоссе с ограждением на поворотах. Грузовичок давал сейчас миль пятьдесят в час, точнее не определишь, зависит от груза. Вот резко заскрежетали шестерни — шофер переключил скорость, — значит, одолел половину подъема. Еще одно переключение, и шум мотора снизился до тихого жалобного воя. Вой сменился глухим рокотом — уже где-то вдалеке, — а потом мотор заурчал громче: грузовичок добрался до вершины, завизжали тормоза, начался спуск. Машина была уже на расстоянии мили, если судить по звуку, такому слабому, что и не разберешь, слышишь ты его или чувствуешь кожей.