Niemandswasser - [8]

– Да, – сказал Эльм. – это, как ты говоришь, мой долг, который, разумеется, все мы исполняем в меру своих сил.

Он подошёл, держа в руке бутылку.

– Выпьем, Шпальт. Позволь мне вновь разжечь гаснущий огонь.

Но рука Эльма так тряслась, что, наполняя бокалы, он заплескал и стол, без того нуждавшийся в полировке, и даже поношенные брюки учителя. Шпальт, впрочем, остался невозмутим.

– Мужские мечты, их внутренняя правда, тоже зловещи, ваше высочество. Если мужчина окинет взором свою внутреннюю правду, и если глаза его – включая и тот, что внутри – будут широко открыты, то он пошатнётся от ужаса. Потому–то, как мне всегда казалось, мы и слышим все эти истории о нашем озере. Там, на его поверхности, в темноте, скрытые от глаз, мужчины встречают свой внутренний образ. Или то, что они принимают за него. Не стоит рассчитывать, что многие из них вернутся невредимыми.

– Это касается мужчин, Шпальт. Как насчёт женщин?

– У женщин нет внутренней жизни, которая была бы столь решительно отделена. Для женщин внутренняя жизнь всегда сливается с целым. Вот почему женщины кажутся мужчинам либо неуловимыми и обманчивыми, либо поучающими и скучными. Женщины не знают проблем, сравнимых с проблемой быть мужчиной. Им нет нужды в нашем озере.

– Ты когда–нибудь был женат, Шпальт? Полагаю, что нет.

– Конечно же, я был женат, ваше высочество. Как я уже напомнил вашему высочеству, я всего лишь крестьянин.

– И что произошло?

– Она умерла при родах. Наш первенец.

– Сожалею, Шпальт.

– Без сомнения, это также уберегло нас обоих от большой печали. Всегда есть, что вспомнить.

– Ребёнок тоже умер?

– Нет, ваше высочество. Она не умерла. У её отца не было намерения повторно жениться; а в том, что за ребёнком – за маленькой девочкой – присматривает чужая женщина, немедленно разглядели бы злой умысел, тогда как отец, школьный учитель, должен был служить для других примером. Мне посчастливилось устроить ребёнка в хороший дом. Как учитель, я был, конечно, осведомлён обо всех домах. Теперь она в услужении у вашего высочества, но не знает о том, что я её отец, и это знание причинит ей много боли, поэтому я прошу ваше высочество не нарушать молчание, даже если такой случай когда–нибудь представится.

– Разумеется, Шпальт, разумеется. Печально знать, что для тебя всё не сложилось лучшим образом.

– Когда–нибудь всё приходит к плохому концу – или к тому, что им кажется. Это послание о неизбежности смерти. И обычно оно не заставляет себя ждать.

Его фужер опять был пуст, а сам он сосредоточенно разглядывал обесцвеченные пятна на тыльной стороне своих ладоней.

Бодензее – не вполне горное озеро. Лишь с восточного края, на территории Австрийской Империи, за Брегенцем и возле него к воде подступают горы. В других местах они стоят в отдалении, иногда значительном; подчас причудливые – как за Бодманом, с тамошними первобытными обитателями; зачастую невидимые сквозь трансформации атмосферы. И всё же, встав по широкой границе, горы ждут и наблюдают, как ждут и наблюдают огромные непознаваемые существа, населяющие их снаружи и изнутри. Когда луна уходит или скрывается за облаками, озеро местами кажется таким же огромным, как море, таким же чёрным, вероломным, всемогущим; и таким холодным, что представить это может лишь тот, кто на маленькой лодочке плыл по нему в одиночку.

Как плыл теперь Эльм. Ни огонька, ни проблеска не было видно вокруг, только слабо волновалась поверхность воды, да то и дело звонко бился о лодку лёд – хоть время для него, как можно было подумать, ещё не пришло. Никогда прежде в своей жизни Эльм не попадал в такую кромешную темноту. Никогда в детстве не запирали его в тёмном погребе или чулане, никогда, достигнув зрелости, не знал он серьёзных сражений на поле боя. Где–то между увешанной запретительными объявлениями замковой пристанью – шаткой, но, когда он вступал на борт, отчётливо различимой – и той частью озера, где он находился сейчас, он понял, что остов лодки пострадал от небрежного обращения; но не видел, чтобы внутрь просочилась вода, или, раз уж на то пошло, не слышал её плеска. Он смог лишь почувствовать сырость – и едва больше, чем сырость – когда, перестав грести, приложил руку ко дну; к чему его принудил почти сверхъестественный холод в ногах.

И всё же, возвращаться назад не имело смысла. В конце концов, невозможно вечно избегать брошенного жизнью вызова (или исходящей от неё угрозы); Эльм понял: ему в его мире боли повезло, что этот конфликт представился в форме столь отчётливой, столь безоговорочной и так сравнительно точно обозначенной школьным учителем. Что бы теперь ни случилось (если что–то и могло случиться), его маленькая лодочка ещё не скоро отправится ко дну.

Не такой уж и маленькой, к тому же, она была: Эльм чувствовал, что с каждой уходившей минутой – или то были часы? – грести ему становится всё тяжелее. Тьма до того сгустилась, что затрудняла движение, как замёрзшая чёрная патока. Кроме того, тьма пахла. Кто мог сказать, что скрывают в себе по прошествии веков и тысячелетий глубокие воды; особенно столь неподвластные и далёкие, как те, что пересекал сейчас Эльм?