Ницше. Введение в понимание его философствования - [43]

Новый тон, знаменующий собой повторное усиление крайних тенденций, находит своё выражение в странных и тем не менее, пожалуй, истинных высказываниях: «Нет ничего невозможного в том, что я первый философ века, даже, пожалуй, немного больше: нечто решающее и роковое, что стоит между двух столетий» (Зейдлицу, 12.2.88). Этот тон не ослабевает в течение всего года. Ницше говорит о своей «решающей миссии, которая расколет … историю человечества на две половины» (Фуксу, 14.9.88); «что касается последствий, то теперь я, бывает, смотрю на свои руки с некоторым недоверием, ибо мне кажется, что я держу “в своих руках” судьбу человечества» (Гасту, 30.10.88).

Если с точки зрения своего содержания это самосознание совершенно понятно, соответствует смыслу его мышления и потому было ему присуще уже и в прежние годы начиная с 1880, то теперь Ницше демонстрирует какую-то новую активность, которая прежде была несвойственна его природе. Если несколько лет назад он систематически отклоняет предложения людей, желающих написать о нём (например, Панета — см. письмо Овербеку, 22.12.84), при том что он, пожалуй, хотел бы вырваться из своего мучительного одиночества для того, чтобы приобрести подлинного ученика, но не в целях проведения пропаганды, то теперь он затеивает всевозможные предприятия — делает распоряжения относительно переводов, налаживает связи: с «Кунстварт», со Шпиттелером, с Брандесом, со Стриндбергом.

В июне 1888 г. он ещё может опять написать, «что вся моя … позиция “имморалиста” на сегодняшний день представляется ещё слишком преждевременной, слишком неподготовленной. Я сам совершенно далёк от идеи пропаганды; я ещё палец о палец не ударил для этого» (Кнорцу, 21.6.88). Однако уже в июле он даёт Фуксу обстоятельные советы, каким образом тот может что-нибудь написать о нём, если вдруг решится на это. В августе, после того как Фукс никак не отреагировал, он хочет, чтобы его «литературный рецепт» не принимали всерьёз, но в декабре вновь подступается к Фуксу: «У Вас не было боевого настроения? Для меня было бы крайне желательно, чтобы какой-нибудь умный музыкант публично встал сейчас на мою сторону, сторону Антивагнера … Одна маленькая брошюра … Момент благоприятствует. Обо мне ещё можно высказывать истины, которые два года спустя, вероятно, будут niaiseries[36]» (11.12.88). Лекции, которые читает о нём в Копенгагене Брандес, восхищают его сверх всякой меры; само написанное по просьбе Брандеса жизнеописание (10.4.88) есть искусная, но по сравнению со всей прежней позицией Ницше неблагородная пропаганда. Вскоре для своего издателя без приглашения с его стороны он пишет рекламное объявление, при помощи которого хотел бы обратить внимание публики на лекции Брандеса о себе (опубликовано в: Hofmiller, Nietzsche, S. 119); Гасту он сообщает об этом такими словами: «Я позволил Фрицшу сообщить через прессу о моём копенгагенском успехе» (Гасту, 14.6.88). Однако издатель не выполнил его пожелания. Вслед за тем он побуждает Гаста написать о «Казус Вагнер» в «Кунстварт» (Гасту, 16.9.88) и хочет, после того как это произойдёт, издать отдельное сочинение, в котором статья Гаста будет помещена наряду со статьёй Фукса («Казус Ницше. Заметки на полях, сделанные двумя музыкантами». Гасту, 27.12.88). Ницше хочет, чтобы его последние сочинения производили эффект непосредственно, сразу, в данный момент, и планомерно пишет их с этой целью и в той последовательности, в какой их должна узнать общественность.

Следующим шагом становится написание резких писем, отправляя которые он порывает с близкими или почитаемыми им людьми: предвестником тому, ещё весьма сдержанным, является письмо к Роде от 21.5.87. Затем следует разрыв с Бюловом 9.10.88. «Милостивый государь! Вы не ответили на моё письмо. Вам следует раз и навсегда оставить меня в покое; со своей стороны я Вам это обещаю. Думаю, Вы отдаёте себе отчёт в том, что Вам высказал своё пожелание первый ум эпохи. Фридрих Ницше». Затем следует прекращение отношений с Мальвидой фон Мейзенбуг 18.10.88, прощальное письмо сестре 12.88.

Если сравнивать лихорадку тех лет, когда писался «Заратустра», с возбуждённым состоянием 1888 г., последнее гораздо агрессивнее, резче, не ограничивается одним только рациональным выражением, лишено созерцательности и покоя. Доминирует воля к действию.

Но решающим симптомом этого нового становится состояние эйфории, которое в течение года наступает лишь временами, но в последние месяцы владеет им постоянно.

Сначала этот тон негромко звучит в письмах к Зейдлицу (12.2.88): «Дни наступают здесь с какой-то беззастенчивой красотой; более совершенной зимы никогда не было», и Гасту (27.9.88): «Удивительная ясность, краски осени, изысканное чувство благостности во всём». Позже: «Я сейчас самый благодарный человек в мире — настроен по-осеннему во всех хороших смыслах этого слова: пришло моё великое время урожая. Мне всё становится легко, всё удаётся …» (Овербеку, 18.10.88). «Я как раз сейчас смотрю на себя в зеркало — я никогда так не выглядел. В образцово хорошем настроении, упитан и непозволительно молод … пользуюсь услугами отличного портного и забочусь о том, чтобы меня везде принимали за изысканного чужеземца. В своей траттории я без сомнения получаю лучшую еду … Между нами говоря, я до сих пор я не знал, что значит есть с аппетитом … День за днём здесь проходят с одинаковым и сдержанным совершенством, залитые солнцем … Кофе в лучшем café (подаётся в маленьком кофейничке) замечательного, даже превосходнейшего качества, какого я ещё никогда не встречал …» (Гасту, 30.10.88). Тон счастья уже не исчезает. «Всё далее, в каком-то tempo fortissimo, продолжается работа