Ничто. Остров и демоны - [65]

Губы у нее дрогнули. Понимая, что говорит со мной, она изо всех сил старалась взять себя в руки — даже цвет глаз у нее как-то менялся от напряжения. Потом она закрыла глаза, и тут полилась бурная речь, которая, как река, разбивала все плотины и все уносила за собой…

— Боже мой! Знаю ли я Романа… Слишком долго я его любила, чтобы не узнать… Что можете вы мне рассказать о его притягательности, о его обаянии, чего бы я сама не знала, чего бы не перечувствовала с той остротой, которую словно бы и не притупить ничем… так бывает, если только любишь впервые!

Недостатки его я знаю так хорошо, что и теперь, когда он придавлен и разбит жизнью, — если я правильно представляю себе его жизнь, — мне становится страшно от одной мысли, что моя дочь может увлечься им так же сильно, как я. Сколько лет ведь прошло… конечно, я не ждала, что жестокая судьба расставит мне эту ловушку… Знаете ли вы, что значит в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет быть одержимой, когда перед глазами только он, только сменяющиеся выражения его лица, в голове только мысли о его настроении — как будто все это нереально, а на самом деле из этих именно обрывков и складывается образ? Нет, не знаете? Как досадно! Да и что вы можете знать? Вон какие у вас спокойные глаза… Ничего-то вы не знаете ни о желании сдержать перехлестывающие через край чувства, ни о немыслимой стыдливости этих чувств. Плакать в одиночестве — вот единственное, что было мне разрешено в юности. Все остальное, что я делала и что чувствовала, подвергалось неусыпному контролю. Увидеть его с глазу на глаз, хоть издали, как видала его я, пусть для этого приходилось торчать по утрам под проливным дождем на углу Арибау и не сводить глаз с подъезда, из которого вот-вот выйдет он вместе с братом и, держа под мышкой папку, примется хлопать того по плечу, резвясь, как только что проснувшийся щенок. Нет, мне ни разу не удалось постоять там одной. Меня провожала служанка, и надо было подкупать ее, эти бессмысленные ожидания утомляли и раздражали ее, они разрушали все ее представления о том, что любовь это… Я отдаю дань независимости Эны, стоит мне вспомнить черные усы и выпуклые глаза нашей служанки. Как она зевала, стоя под зонтом темными зимними утрами… В один прекрасный день мне удалось упросить отца разрешить устроить концерт у нас дома. Роман и я, мы исполняли его произведения. Концерт имел бурный успех. Гости были будто наэлектризованы… Нет, нет, Андрея, сколько бы лет я еще ни прожила, я уже не смогу снова пережить то, что я испытала в те минуты: я была потрясена, когда Роман улыбнулся мне и глаза его повлажнели. Мгновенье спустя, в саду, он уже понял, что означает мое восторженное обожание, и принялся цинично забавляться мною, как кот только что пойманной мышью. Вот тогда-то он и попросил у меня косу.

— Нет, косу ты для меня не отрежешь, — сказал он, блестя глазами.

Я даже и не мечтала о таком великом счастье, чтобы он меня о чем-нибудь попросил. Но жертва была так огромна, так безмерна, что я задрожала. В шестнадцать лет вся моя красота заключалась в волосах. Я носила косу, одну-единственную толщенную косу, до пояса, перекидывала ее на грудь. Коса была моей гордостью. День за днем Роман смотрел и смотрел на нее и все улыбался. Иногда этот взгляд доводил меня до слез. В конце концов я не могла больше противиться и, проведя ночь без сна, зажмурилась и взялась за косу. Резала я ее долго — она была очень густая, а руки у меня сильно дрожали. Горло мне сдавило так, будто неумелый палач попытался его перерезать.

Наутро, увидев себя в зеркале, я разрыдалась. До чего же глупа молодость!.. Я ужасалась, и в то же время смиренная гордость как ржавчина разъедала меня. Никто не был в состоянии совершить такой подвиг… Никто не любил Романа, как я… Когда я посылала ему косу, я вся была во власти того лихорадочного душевного волнения, которое кажется нам таким безвкусным у героинь романтических произведений. Ведь нам нет до них дела. Ответа не последовало. Дома мой поступок воспринят был так, словно на семью обрушилось подлинное несчастье. В наказание мне месяц не разрешали выходить из дому, заперли меня… Однако это перенести было легко. Я закрывала глаза и видела в руках у Романа золотистую змею, часть меня самой. Другой награды мне было не нужно. Но вот я снова встретилась с Романом. Он посмотрел на меня с любопытством.

— Лучшая часть тебя теперь лежит у меня дома, — сказал он. — Я похитил твое очарованье.

А потом вдруг досадливо закричал:

— Зачем ты сделала эту глупость? Зачем бегаешь за мной, как собачонка?

Теперь я гляжу на все это издали и спрашиваю себя, как может наша душа так унижаться, как можно до такой степени поддаться болезни и как мы умеем находить такую радость в страдании!

Ведь я по-настоящему заболела. У меня был жар. Я не поднималась с постели. Так действовал этот яд, это наважденье. А вы спрашиваете, знаю ли я Романа… В долгие дни одиночества я побывала во всех закоулках его души… Отец встревожился. Он стал доискиваться причины, служанка рассказала о моих страданиях… А эта боль, которую испытываешь, когда всю тебя, вплоть до самых потаенных уголков, выставляют на обозрение! Такая боль, словно заживо сдирают полосами кожу, чтобы увидеть мускулы и пульсирующие жилки… Год меня продержали в деревне. Отец дал Роману денег, чтобы тот к моему возвращению уехал из Барселоны. У него хватило наглости взять эти деньги и оставить расписку.