Ничто человеческое... - [66]

Четыре тысячи картин подарил А. С. Жигалко молодому городу на Каме — Чайковскому: полотна Тропинина, Репина, Серова, Левитана, Васнецова, Шишкина, Айвазовского, Крамского, Поленова, Архипова, Малявина, Рериха, Бенуа, Сомова, Кончаловского, Юона… Он собирал их шестьдесят лет — рылся в бездонных дореволюционных развалах, лазал по непролазным, с вековой пылью, чердакам, выменивал у угрюмых скряг и получал в дар от молодых, беспечных живописцев, не ставших еще известными, покупал легко у несведущих людей и трудно уламывал искушенных сверхзнатоков; он и сам увлекался живописью, писал (служа инженером по железнодорожному ведомству).

Он посвятил собирательству жизнь, стал обладателем несметных сокровищ и отдал это небольшому городу на Каме, оставив себе то скромное, быть может, самое дорогое — по воспоминаниям, по касательству к его духовному миру, — что уместилось на стенах одной комнаты. Он отдал и был тихо, беспредельно рад, что непрошеный этот и, в сущности, непомерный дар не отвергли (а ведь отвергали раньше два города), что он нашел в Чайковском добрых и разумных хозяев, не высокопарных болтунов, умеющих с возвышенной речью отвести дарующую руку, когда она обременительно тяжка, а людей деловых, четких, которые нашли достойное помещение, решили все «нудные», далекие от «чистого искусства» оргвопросы, открыли постоянно действующую галерею.

Сегодня ее посетили полмиллиона человек (население Чайковского 60 тысяч).

Но перед тем как рассказать более подробно об этой галерее (то есть ответить на вопрос читателей о дальнейшей судьбе коллекции А. С. Жигалко), хочется поделиться тем, что мне открылось, что я узнал уже после опубликования очерка «Дар».

Александр Семенович умер 21 апреля 1973 года; последний год его жизни был особенно духовно, нравственно насыщен, по-новому осветил эту большую, сложную судьбу.

Мы виделись с Александром Семеновичем Жигалко время от времени, мне запомнилось, как он улыбался: редко, с видимым усилием, «будто открывали заржавленную дверь» — писал об этих трудных улыбках Л. Н. Толстой.

Однажды мы сидели у него дома, пили чай — сам хозяин, его гость из Чайковского, директор местного маленького музея, энтузиаст, организатор картинной галереи Николай Петрович Кузьмин и я, — сидели в небольшой комнате, о которой в очерке «Дар» было неосторожно написано: «…я посмотрел на стены, увешанные картинами рама к раме, видимо теми немногими, что остались от большой, в четыре тысячи полотен коллекции; стояли картины и на полу; чувствовался в этом канун дороги, что-то временное, вокзальное, и мне показалось, что даже в диковинном живописном беспорядке антикварного магазина больше уюта».

Я говорю «неосторожно написано», потому что эти строки имели непредвиденные последствия. К Александру Семеновичу после опубликования очерка стали ходить непрошеные посетители, они шли именно как в антикварный магазин, чтобы купить, они ехали издалека, соблазняли, уламывали, называли баснословные суммы.

— Я уже трех сегодня выставил, — сообщил мне, как виновнику беспокойства, с легкой укоризной Кузьмин, пока Жигалко расставлял чашки, — один оказался особенно настырным. «Не уеду, — говорит, — все равно, буду жить в „Волге“, пока не куплю».

— И не уедет, — подтвердил, улыбаясь, Жигалко, — вот он…

Я подошел к окну — поодаль, за летними тополями, виднелась «Волга».

— Останусь ночевать, — твердо решил Кузьмин.

— Чайковский — мой ангел-хранитель, — улыбнулся опять Жигалко. И опять показалось мне, что отворилась «заржавленная дверь».

Александру Семеновичу было восемьдесят шесть. Но умирать он не собирался. Он думал о жизни, думал и говорил о том, что этой осенью или будущей весной поплывет по Волге и Каме в Чайковский. Разумеется, в Чайковском он уже бывал (на открытии галереи разрезал торжественную ленту), но тогда добирался поездом, а хотелось именно поплыть — великими реками, в радость. И говорил он о будущей весне уверенно, как бессмертный. Нет, он умирать не собирался, я это повторяю, чтобы лучше, объемнее и точнее понять то, что через несколько минут совершилось за чаем.

— Помечтали, а теперь о деле, — суховато, чуть иронично заговорил Жигалко и обратился к Кузьмину: — Поедете послезавтра, захватите и это.

— Что это? — застыл Кузьмин, уже понимая, но не решаясь поверить.

— Это… — Посмотрел Жигалко на стены, увешанные немногими, от четырех тысяч оставшимися, самыми последними (а точнее, самыми первыми, потому что с них-то в начале века и началась его коллекция), самыми неотрывными от его жизни вещами.

И Кузьмин, мечтавший тайно и явно об этом бесценном, редчайшем (эскизы Репина, рисунки Серова, экспромты Коровина), что может сообщить галерее в Чайковском особое очарование, растерялся от неожиданности и от будничности, что ли, нового дара.

— Нет, Александр Семенович… — забормотал он, тоже весьма немолодой, почти восьмидесятилетний, забормотал беспомощно, как ребенок.

А Жигалко молчал, не отрываясь от стен, но взгляд его неподвижным не был: он медленно-медленно перемещался, плыл, плыл по реке, в которой отражались деревья и облака, лица милых женщин и огни вечернего Парижа, пустынные волжские берега и одинокие церкви — все то мимолетное, ускользающее, зыбкое, все те мгновения жизни, которые хотела навеки остановить кисть художника, — плыл по реке, бесконечной, как человеческая жизнь… Потом также молча, с небольшим усилием поднялся, подошел к стене, поднял руки… Высокий, угловатый, со странно поднятыми, как бы раздумывающими о чем-то руками, он стал вдруг похож на одряхлевшего Дон-Кихота, который, в отличие от героя Сервантеса, решился на великое опасное странствие, когда сил для него уже почти не осталось. Он снял эскиз Репина и рисунок Серова, подошел к Кузьмину, положил ему на колени, повернулся опять лицом к стене, постоял, подумал, шагнул, поднял руки… Когда стена заметно обнажилась, а сам он устал, то сел за стол, потрогал чашку, заметил: