Ничейная земля - [100]

— К Морицу Чокнутому, — буркнул Завиша.

Ему повезло, Альфред был на месте; Грустный сидел один в комнате для почетных посетителей и лениво потягивал вино. Он по-настоящему обрадовался, увидев ротмистра. Тут же появился Мориц с закусками и прибором и какое-то время, идиотски улыбаясь, наблюдал, как Завиша наполняет рюмки.

— Исчезни, еврей, — сказал Понятовский.

Они молчали. Возможно, Грустный вспоминал разговоры, которые он когда-то здесь вел с Юрысем, потому что, не дожидаясь ротмистра, выпил рюмку, отрешенно глядя в окно, задернутое узорчатой занавеской.

— Ничего? — спросил он наконец.

— Ничего, — проворчал Завиша. — Полиция не хочет заниматься. У них есть Зденек, и они шьют это дело ему.

— А полковник?

— Полковник ждет, — сказал Завиша.

Грустный снова погрузился в молчание; такая уж, видно, его доля, никому не нужен. Ему стало тоскливо, он вспомнил те времена, когда к нему приходил кто-нибудь из старых знакомых и говорил: «Понятовский, есть работа».

Никто теперь не придет.

Завиша снова выпил и почувствовал, как к нему возвращаются силы. Ротмистр обрел обычную свою грузность, неторопливость движений; развалясь на стуле, вытянув ноги, он отдыхал, наслаждаясь куском селедки.

— Есть работка, — буркнул он и объяснил, что надо делать.

Тип в кепке, похоже, сидел в общем зале, а второй — следовало предполагать, что он тоже есть, — по-видимому, ждал на улице.

У Грустного заблестели глаза.

— Мелочь, — бросил он. Ему хотелось расспросить, но он не решился. — Видно, порядочно струхнули, — сказал он только.

— Мне нужно на Пивную, — заявил Завиша.

Альфред что-то обдумывал. Возможно, вспомнил Юрыся, который тоже в тот октябрьский день ехал с Повонзковской на Пивную. Потом он тяжело встал и открыл дверь в общий зал. Тип в кепке сидел у окна и пил чай.

Грустный кивнул головой.

— Легавый, — вздохнул он. — Сейчас все устроим. Извозчик нужен?

— Давай.

Альфред вышел ненадолго, однако Завиша за это время успел пропустить еще рюмочку и закусить селедкой.

— Готово, — доложил Грустный, стоя в дверях. — Можно спокойно двигаться, ротмистр. Коляска ждет.

Когда Завиша выходил из заведения Морица, он краем глаза заметил двух верзил, подходящих к типу в кепке, который как раз в этот момент встал из-за столика.

— Куда же это ты, друг сердечный, — услышал он голос одного из них, — куда же, червячок наш дорогой? Давай посидим, потолкуем…

На улице было темно, ноги вязли в грязи, а когда коляска тронулась, до Завиши донесся короткий крик и шум падающего тела. Извозчик хлестнул лошадь.

Пожалуй, только сейчас или чуть раньше, на Краковском Предместье, Завиша понял, что пришло время позаботиться о безопасности Ванды. Слово «безопасность» не совсем здесь подходило, ну что ей в конце концов могло грозить, ей, существующей как бы в другом измерении, ничего не понимающей из того, что происходит вокруг, но тут он подумал о Наперале, роющемся в шкафах на Пивной улице в поисках тайн Юрыся, об Ольчаке, пристающем к Ванде, и понял, что сделает все, чтобы этого не допустить. Ванда была единственным человеком, о котором Поддембский мог теперь заботиться. И еще он подумал о том, что никто из его близких не знал ротмистра Завишу таким, каким его знала Ванда; ему казалось, что на Пивной у него есть своя легенда. Как когда-то у Юрыся.

Она ждала Завишу.

Ротмистр знал, что будет сказано, когда он сядет за стол, знал каждый жест, каждое движение, как будто они были женаты уже много лет. Салфетки, тарелка, салатница, графинчик. «О, я забыла о перце, ты ведь любишь перец, почему ты не снимешь ботинки, зачем же я тебе купила домашние тапочки, я боюсь, что ты не наешься, съешь еще кусочек этой телятинки, она так вкусна в холодном виде».

— Может, ты наконец сядешь, мне надо с тобой поговорить.

— Только, пожалуйста, не мучай меня. — Большие круглые глаза, плотно сжатые губы, брови, чуть подведенные карандашом.

— Вот деньги, которые ты получила в наследство от Стася. Здесь пока половина.

Молчание.

— Ты меня понимаешь?

— Нет. Не клади их на салфетку, ведь деньги грязные, вот ты держишь в руке банкноты, а потом берешься за хлеб. Что мне с ними делать? Уж больно их много… Я поставлю ему надгробный памятник, я все уже обдумала, знаешь какой? Большой камень неправильной формы, как будто неотесанный, сейчас я тебе нарисую, и крест… Я вчера была на кладбище, знаю, сколько это будет стоить и у кого дешевле заказать… В апреле можно начать. А остальное положу на сберкнижку. Если я буду добавлять семьдесят злотых в месяц к тому, что у меня есть…

— Перестань.

— Ты устал?

— Нет, я не устал.

Как ей это все объяснить? Он посмотрел на портрет Юрыся, висящий над диваном. Это была увеличенная фотография. Юрысь в мундире подпоручика легионов казался Завише нереальным, фальшивым, из другой сказки, как будто не было ничего общего между прошлым и настоящим. Он не мог найти подходящих слов, а вернее, совсем их не искал, понимая, что они не существуют. Ванда убирала со стола, сейчас она пойдет в спальню стелить кровати. Может быть, отложить разговор до утра? Нет, откладывать нельзя. Когда Завиша смотрел на Ванду, его все время преследовало ничем не объяснимое ощущение нереальности, почти невероятности того, что с ним происходит на Пивной улице. Много удивительных вещей видел он в жизни, но всегда (не «обычно», а «всегда») это были события, не противоречащие его опыту. Но здесь у него все время было такое чувство, хотя он сам понимал его абсурдность, что квартира на Пивной улице — это ловушка для него, что кто-то постоянно наблюдает за поведением Завиши за столом и в кровати, а также в тот момент, когда он слушает необыкновенные рассказы Ванды о Юрысе и о тайнике советника Зярницкого. Возможно, что именно глаза Ванды, которые он, просыпаясь ночью, видел открытыми, эти кроткие и внимательные глаза и наводили его на мысль о ком-то совершенно чужом и незнакомом. Бывало, что Завиша хотел все забыть и убежать, бросив ее на произвол судьбы. В эти минуты он представлял себе Ванду, в ожидании сидящую вечерами у стола, постоянно накрытого на две персоны, ждущую непреклонно и упорно. Одиннадцать тридцать, она откладывает вязание, относит тарелки в кухню, аккуратно ставит их в буфет и идет спать. И так каждый вечер.