Ничей - [3]

- Должок на тебе.

Иська почесал затылок.

- Да чудно как-то! Старик стариком, да и меч заперт... - вздохнул, отпустило, отлегло от сердца. Жив! Должок?

- Чудно то, что стоишь сам. А ведь и вдвоем оставлю, уйду в корчму, нем, слеп, глух, и найдут тебя у плетня поутру калечного да увечного, и скажу, мол, сам дурень виноват, рубаху на груди рвал, у Иськи, мол, пили, да Иську ж побили. Уразумел?

Комель мрачно кивнул.

- Ох, Иська доиграешься! Не досчитаемся тебя однажды, слезьми изойдем горючими, погребем под ивами плакучими. Сломил козел голову по самую бороду, взяло того Фоку и по лбу сбоку.

- Так должок-то, должок-то каков? Комель ненавидяще буравил глазками не проронившего ни слова седого. -Больно-то не жируй, Здрав свет Молостевич!

- Две седмицы поишь, кормишь, кровом оделяешь. И тебе не в убыток и мне спокойнее. - Брань хитро покосился на молчащего Безрода. -А то ищи кого пришлого по всему городищ-щ-щу если что, во всяк двор сунься, всяк хлев обшарь.

- Две?

- Две. - кивнул Брань, уже уходя. -И не дури.

- Уж день долой! - вослед стражнику крикнул Иська.

- Эк шустер, что меч остер! - Здрав, не останавливаясь, покачал головой. -Быть тому!

- Откуда же вы такие беретесь? - прошипел Комель прямо в лицо седому, глыбой нависнув над стариком. -И все как сокол хищный с небес да на голову честным людям! Как придет напасть, так хоть вовсе пропасть!

А он не старик. Уж как Иська ни стращал, бодался едва не лоб в лоб, пугал, из глаз молнии пускал, криком давил, словом бранил, худосочный да седой с места не отшагнул. И морщины у него не морщины, четкие, ровно ножом резаные, от глаз к вискам разбегаются гусиные лапки, по три с каждой стороны, хоть морщится, хоть нет, от носа к губам - две, три на лбу. Кто ж сказал, что только боги власть имеют над человеком? Старят, молодят, кого годами к земле гнут, а кому и скинут лет десяток, да так, что спина распрямится. Этого так ножичком состарили, что издалека - и вовсе дряхлец, что уже на прямой дорожке да на дровяное ложе, и только вблизи, вот так, нос к носу видать, что к чему, кто богам годами обязан, а кто - людям.

- Не блажи. - а голос седого не слабее Комелева станет, да только не грохочет как гром, а свистящей змейкой в ухо ползет. -Сдуйся.

Иська еще мгновение колебался и отошел.

- Ах ты рвань беспортошная, - под нос пробухтел корчмарь, оглянулся да и рявкнул в голос. -Почестей княжьих ждешь?

Безрод двинулся следом. Иська провел горе-постояльца на самый верх, под крышу, в каморку, где только метлы и ночевали. Но тепло, сухо.

- Вот и спи в тосках да на голых-то досках. - Комель показал пальцем на свободный от утвари угол. -Стол положу раненько утром, да поздно вечером, как корчму закрою. Отдыхай, светлый княжь!

Иська ушел, сотрясая корчму смехом. Ничей положил на пустую бочку меч, плащ, калитку и веником прошелся по своему углу. Плошку с жиром, что принес Иська, определил рядом с калитой, бросил скатку в изголовье, меч уложил рядом с собой и лег.

Вот и дом. Смех один. Безрод да бездом всюду проездом. Все по чужим углам скитаюсь, то чащоба лесная, то корчемные палаты, то избушка охотничья, то поле сырое. А ведь тоже дом, уж сколько навалялся по полям бранным, уж и памятью не силен, а живу все, живу. Хоронит меня поле-полюшко, помереть не дает. А для чего?

Скрипнула дверь в каморку, в кромешную темноту кто-то, пыхтя и отдуваясь, принес свет лучины в одной руке и блюдце с кашей в другой. Мужичонка - лопоток. Еда по договору да Тычок без уговору.

Справил дом и первый гость в нем. Безрод отложил меч и встал.

- Доброго здоровьичка хозяевам! любопытные Тычковы глазки обежали всю каморку.

Ты гляди, не ушел! Прорва терпения с козлиной бородой!

- И тебе хлеба соли покушать, лебедя порушать!

Тычок проскользнул внутрь и положил на бочку деревянное блюдце с кашей и остатними после целого дня кусочками мяса.

- Ты кто ж будешь, добрая душа?

- Я-то? Да Тычок, неопределимых годов мужичок. Вот, в гости припожаловал, незван, неждан, не стану ли гнан?

- Оставайся.

Любопытство так и перло из Тычка, он ерзал, сглатывал, глазки блестели, ровно самоцветы, его распирало изнутри, еще немного и прожжет на ведре дырку тощим задом. Поди сам сюда нос сунул, сам у Комеля в столовые напросился. Любознайство и под кандалы подведет. Безрод молчал. Ждал.

- А я вот давеча слыхал, что разбита чернолесская дружина.

Издалека зашел. А если поближе, да покороче - то, откуда, мол, ты человече, с чем пришел? Человек как человек, вопрос как вопрос.

- Побили.

- А вот еще люди бают...

Безрод ухмыльнулся, встал с ведра, высыпал из калиты рублево на крышку, выбрал рубль поменьше, повернулся к незамолкающему Тычку и сунул в ладошку.

- Гулять так гулять. Прикупи-ка меду.

Тычка будто ветром сдуло, только глазками хлопнул и уж нет его, и лишь ведро на ушках качается.

Возник лопоток так же резво, только дверь хлопнула. Большая чара, да две поменее, ломоть хлеба, грибов полплошки, соленья в тряпке, все в охапке, прижато к тощей, воробьиной груди, сам едва не падает, дороги не видать.

- Ну будь здоров Тычок...

Разошлись за полночь. Безрод самолично отвел Тычка домой. Пьяненький, он орал срывающимся голоском похабные песни, два раза навлекал бессонную стражу, но те, подойдя поближе, только плевались с досады. Тычок обижался, надувал щеки, фыркал и отплевывался вслед. А у самого дома неопределимых годов мужичок сник, стих, зашептал на ухо, что страшнее бабы де зверя нет. Нет и все тут! Но что страшная баба супротив храброго сердца? В самых дверях храброе сердце просило ну хоть до сенцов вместе, а уж там он один на один, а? Безрод прислонил к перильцам нового своего знакомца, стукнул в дверь, подождал. Дверь открылась, мощная бабья рука ухватила храброе сердце за шиворот, втащила в дом и громко хлопнула дверью.