Ничего неизменного - [8]

В корабельном лазарете нашлось достаточно морфия, чтобы обеспечить себя зараженной кровью на две недели пути, а десять человек, поднявшихся на борт здоровыми, сошли в Хайронтире наркоманами с выраженной анемией.

Старая кровь диктует свои правила. А морфий… он и правда снимал боль. И отнимал память. Действовал так хорошо, что первого своего года в Новом Свете Заноза вообще не помнил. Совсем. Осознал себя лишь под следующее Рождество. Для второго рождения это было не так уж плохо — праздничная суета, много веселых людей на холодных улицах, много алкоголя в крови. Но никогда, ни в жизни, ни в посмертии ничего не забывавший, Заноза до сих пор чувствовал себя… неуверенно, возвращаясь мыслями к тому, пропавшему году. Что он делал? Как существовал? Скольких убил?

Когда он пришел в себя, у него была хорошая квартира в хорошем районе, счет в банке, гардероб, достойный счета, и сильнейшая морфиновая зависимость. Но — никаких знакомств, никакого Стада, никакой переписки — даже счетов — как будто весь этот год он платил за все исключительно наличными.

И никто из местных вампиров не знал о нем.

Заноза решил, что пусть оно так и будет, и подался на юг. От невыносимой тяги вернуться к ратуну он исцелился, невыносимая тяга к морфию не казалась неразрешимой проблемой, а все остальное он предпочел бы начать заново. Раз уж обстоятельства сложились так, что остального, в сущности, и не было.  

Тидеману, однако, было бы лучше обойтись без наркотиков. Если такое вообще возможно. Многое зависит от того, как долго он просуществовал рядом с ратуном. Чем меньше срок, тем легче проходит зависимость.

— Давно ты получил афат?

— В феврале, — взгляд парня затуманился, — я портреты рисовал, и холодно было. У меня все мерзло, поэтому получалось так себе. Я куда лучше могу, но там никто даже не понимает, что портреты плохие. Было бы похоже.

Заноза не стал спрашивать, где это «там». На планете миллионы улиц и скверов, где художники пишут хреновые портреты. Несколько сотен из этих миллионов достались Нидерландам, и какая разница, в каком из городов Тидеман зарабатывал уличным рисованием?

— Они там гуляли, господин Хольгер с госпожой Виолет. А уже темно было, свет только от фонарей, и мне бы уходить, а я за день почти ничего… ну, холодно, никому не хочется даже четверть часа сидеть, позировать. А родители за учебу платят, а больше ни за что. Жилье, жрачка, шмотки — все сам. Нет, шмотки мать, конечно, покупала, но что она покупает, носить же нельзя. Короче, я уже почти… уже сворачивался. И тут их увидел. Они будто появились. Не было — пустой бульвар — и вдруг есть. Господин Хольгер, он… — Тидеман замолк, в поисках слов, чтобы описать своего ратуна. Свое самое первое впечатление. Неверное впечатление. Потому что ни черта он уже не помнил о том, каким Хольгер показался ему впервые. Воспоминания исказились афатом, кровавой связью с ратуном, любовью, преданностью и тоской. — Не могу объяснить, — Тидеман помотал головой. — Я его увидел и… я не знаю. Но я  подумал, что он — богач. И с такой красивой женщиной! Госпожа Виолет была как Венера, та, кисти Ботичелли. Она как будто пришла в наш февраль, а господин Хольгер, чтоб она не замерзла, одел ее в меха. И я… я ему сказал, что его спутница прекрасна, как Венера, и что я бы все отдал, чтобы ее нарисовать. Она так улыбнулась, знаешь… — Тидеман грустно взглянул на Занозу, — если ты слышал про Клеопатру, так вот она так улыбалась, когда очередному парню предлагала выбрать секс и смерть, или валить на все четыре стороны. Улыбнулась, и спросила: «действительно, отдал бы все?» Ну, я и сказал «да». К тому же, мне деньги были нужны. И поехал с ними. Я неделю ее портрет писал. Умирал. Они меня «целовали» каждый вечер, я почти сразу понял, что умру, хотел сбежать, пока еще силы были, но не получилось. Придурок, — выдохнул Тидеман со злостью, — хотел сбежать от него! Может быть, он меня теперь за это наказывает? Чтоб я понял, как без него плохо? А потом возьмет обратно?

Заноза не знал, что ему ответить. Был слишком зол, чтобы найти подходящие слова и убить надежду быстро и безболезненно. Так что он лишь головой покачал. Снова развернулся к умирающей от любопытства Эшиве и коротко пересказал ей всю историю.

— Не знаю только, в феврале какого года это было. Спрошу.

— Уилл… — Эшива сейчас почему-то так себя почувствовала, будто ему было пять лет, и он спросил, откуда берутся дети, — мой сладкий, ты разве не понял? Он говорит про этот февраль. Нынешнего года.

Но… сейчас был июнь. Получается, Тидеману меньше полугода? Да за такой срок он Хольгеру даже надоесть не успел бы. Ему что, дали афат только, чтобы выкинуть? 

— Три месяца, — сказал Заноза, — или четыре. Так он вообще ребенок? Совсем? Не только по годам до смерти?

— По годам до смерти он старше тебя. Года на три, — иногда эта индианка совершенно не к месту говорила что-нибудь, похожее на правду. — Но все равно он младенец. Что будем делать? У него старая кровь… — нежный голос стал выжидающим. Искать, ловить и иссушать вампиров со старой кровью — это было хобби Эшивы, как хобби Занозы было искать и покупать редкие выпуски комиксов.