Ничего не говори - [7]

– Отличная мысль.

– Будет ли… будет странно, если я пойду в комнату близнецов?

– Конечно нет.

Она кивнула. Я поцеловал ее в щеку, все еще мокрую от слез, и она вышла из кухни, больше не проронив ни звука.

Я убирал из раковины остатки стакана. Все это время я ждал, что меня охватит ярость, что в груди родится желание обрушиться на тех, кто это с нами сделал, что я начну вынашивать фантастические планы мести.

Но, подбирая осколки, коловшие мне пальцы, я чувствовал только одно – полное бессилие.

Для человека моей профессии это странное ощущение. В рамках нашей демократической системы федеральное правосудие – единственный институт, где правят диктаторы. Федеральных судей назначают пожизненно. Нам не нужно ни проходить отбор, ни лебезить перед начальством. Сместить кого-то из нас можно только по решению Конгресса. У нас нет ни избирателей, ни начальства, перед которыми нужно было бы ежедневно отчитываться, – только совесть.

Юристы иногда называют федеральных судей Маленькими Цезарями, по аналогии с сетью пиццерий, и в этой шутке есть доля правды. И правда, даже удивительно, какой мы наделены властью. Да, некоторые мои решения могут быть пересмотрены или отменены судами высшей инстанции, но значительная их часть обжалованию не подлежит.

Опираясь на то, что подсказывает мне чутье, и в меньшей степени на все остальное, я ежедневно выношу приговоры, которые определят всю дальнейшую жизнь этих людей. Самые успешные адвокаты страны кланяются мне в ноги. Целые чиновные институты вынуждены следовать моим приказам. Самых заметных в нашем обществе людей одно-единственное неверное решение отделяет от зала суда, где они будут стоять передо мной, моля о снисхождении, а иногда в буквальном смысле слова дрожа от страха.

Я прекрасно понимаю, что это преклонение перед занимаемым положением, а не перед личностью. И, конечно же, не делаю ничего, чтобы это поощрять. Я хоть и Цезарь, но скорее вынужденно, и постоянное виляние хвостом меня смущает.

Но на моей работе без этого не обойтись.

Хочется мне того или нет, но я представляю власть.

Хочется мне того или нет, у меня есть власть.

По крайней мере была до сегодняшнего дня.

Глава 5

Ближе к полуночи я поднялся в спальню и лег в постель. Вскоре я оставил бесплодные попытки уснуть, а просто лежал и смотрел в потолок, а тот дополнительный участок мозга – отвечающий за детей – лихорадочно работал.

Я думал о Сэме. Моем славном, храбром Сэме. Мы с Элисон сделали все возможное для того, чтобы вырастить детей вне гендерных стереотипов, но Сэм все равно оказался на сто процентов мальчишкой. В нем бурлит энергия, которую нужно ежедневно расходовать. А если его такой возможности лишить? Горе тогда мебели, стенам и людям, которые окажутся у него на пути. Иногда по вечерам, не в силах больше вынести его буйства, мы отправляли его нарезать круги вокруг дома.

Я думал об Эмме. Моей нежной, задумчивой Эмме. У нее тоже есть свой запас энергии, но она выплескивает ее не физически, а эмоционально. Она удивительно восприимчива. Стоит нам с Элисон начать говорить громче обычного – иногда мы даже не спорим, а просто горячо что-то обсуждаем, – она просит нас не ссориться. Я знаю, что в тех редких случаях, когда мне нужно сделать ей замечание, я должен быть предельно мягок и прежде заверить ее в своей бесконечной любви. В противном случае одного недовольного взгляда будет достаточно, чтобы она разразилась слезами и тем самым пресекла любые попытки провести воспитательную беседу.

Меня мучали те же вопросы, что и Элисон, – где они? что сейчас делают? – и я сочинил сценарий, в котором дети были целы и невредимы.

Надеясь на силу самовнушения, я представил, что похитители изобрели какую-нибудь хитроумную ложь, чтобы дети решили, будто это игра, и даже не поняли, что происходит. Им не давали арахисового масла и орехов (у Эммы на них аллергия), кормили Великой Троицей блюд, составляющих рацион шестилетнего ребенка – пицца, макароны и куриные наггетсы, – позволяли смотреть телевизор без ограничений.

Дети, конечно, понимали, что все это немного странно, но в целом были в порядке. В конце концов, у Сэма была Эмма, а у Эммы – Сэм. В определенной степени, когда близнецы вместе, уже можно считать, что с ними все в порядке.

Это был самый благоприятный сценарий.

О том, что с ними происходит, если сценарий неблагоприятный, я изо всех сил старался не думать.

Время двигалось вперед крохотными толчками. Ближе к двум часам ночи Элисон тихонько вошла в комнату, откинула одеяло и забралась постель. Мы лежали рядом, каждый замкнувшись в своем собственном горе.

Дом стоял темный и неподвижный, издавая привычные шорохи, хотя без близнецов они звучали странно. Мы поселились здесь не для себя, а для них. Мы купили этот дом, потому что знали – дети полюбят реку и покато спускающийся к воде пляж с белым песком. Потому что на участке росла тысяча деревьев, в тени которых можно было укрыться в летний день; потому что это был большой, беспорядочно выстроенный фермерский дом, который должен был стать фоном для кучи воспоминаний. Элисон не раз говорила, как важно для нее, что детство близнецов проходит не в типичном пригороде, как у других детей, принадлежащих к обеспеченному среднему классу.