Ничего личного - [2]

Той было странно. Она уж за утро почти привыкла считать себя рыцаршей, уговорила, что стерпится-слюбится, и всё ждала ласковых слов, да хоть доброго взгляда. А там и красную ленту в косу, и под венец в большом городе, где дома каменные, и к окошку на узорную лавку...

Но рыцарь молчал и в глаза не глядел.

Как на широкую дорогу вышли, тут Матрёшу любознайство одолело.

– А правду говорят, что в городе дома, как три избы, друг на друга ставленные?

– Ну-у, - рассеянно отвечал рыцарь.

– Это ж как паутину с потолка снимать - высоко ведь! Лестницу кажный раз ладить приходится?

– М-м...

– А вот, скажем, если крыша протекла, а плотник чинить полез и вниз свалился, наверное, и совсем убиться можно.

– Угм.

– А я вам рушников кружавных навяжу, - мечтательно продолжала Матрёша. - Я и целую скатерть могу, и на окна в дом...

– В дом? - будто бы проснулся рыцарь. - В какой дом?

– Так ваш. Вы ж меня... - зарделась маковым цветом, косу затеребила, - вчерась сосватали.

Рыцарь глазами забегал и волосёнки за ушами приглаживать начал.

– Как, говоришь, зовут-то тебя?

– Матрёной.

– Матрё-оной, - протянул рыцарь и снова неуютно замолчал до самого города.

Избы здесь и впрямь были громадные, но так, чтобы друг на друге стояли - этого не было, врали. Ну, может, как одна изба и сверху ещё половинка. И дома не каменные вовсе, такие же срубы, кое-где и тёмные, и жучком поеденные.

Кормили на постоялом дворе невкусно: щи пустые, хлеб сухой. Матрёшке не терпелось узнать, где же рыцарев дом да когда же под венец. Но всякий раз наталкивалась на тяжёлый взгляд, и лягушкой холодело в груди.

А рыцарь вдруг принялся про жаркую страну Эфиёпию сказывать. Матрёша только дивилась: люди, говорил, там чёрные, что твоя сажа, но ласковые, и у каждого по три жены. Живут эфиёпы богато, в поле не работают, сидят целый день у окошка и песни поют.

Чудно Матрёне, к чему вдруг такая сказка?

А женщин у эфиёпов нету, им купцы их из разных земель в жёны привозят. Как которую привезут, так сразу в шелка наряжают, что твою княгиню, и к окошку - песни петь.

Матрёна представила избу с узорными лавками, посреди - на печи - чёрный, как уголь, эфиёп глазами ворочает, а под окном три его жены. И будто бы одна жена - она сама, а две другие - соседская Улька и старостина Алёнка. На каждой сарафан вышитый, ленты в косах, а на коленях по спелому подсолнуху; и все песню выводят, да так жалостливо, что слеза прошибает.

– Ты меня пойми, Матрёна, у меня к тебе лично - никакой злобы, ты девка хорошая. Я бы, может, если б жениться надумал, то и...

Матрёшка словно проснулась.

– Как это "если б"?

Рыцарь вздрогнул, так что щи на коленки плеснул. После вскочил и ну Матрёшу за руку тащить мало не бегом, а у неё сердечко замирает: что это он так странно про женитьбу толковал?

Привёл вроде на ярмарку, только без каруселей и скоморохов. Матрёна не успела обрадоваться - сейчас гостинцев купит - а он всё дальше спешит, мимо шёлковых нарядов, мимо алых лент, мимо бус да румян...

На задворках возле сараев большущая телега с крышей, вся тряпками завешена. Запряжена в неё четверка лошадей, а рядом пузатый дядька лысиной на солнышке блестит. И показалось Матрёше, будто между тряпками женское лицо выглянуло, да и спряталось.

Обернулась - пузатый монеты отсчитывает рыцарю в ладонь. Три положил, а четвёртую жалеет, в пальцах крутит.

Рыцарь глаза поднял, а тут Матрёна улыбается.

Побелел он весь, точно упыря увидел; воздух ртом хватает, глаза выпучил.

Матрёшка и мигнуть не успела, как повернулся рыцарь и боком-боком заторопился в рыбные ряды. Она бы следом побежала, а дядька за руку хватает:

– Э, барышня, постой. Тебе нынче вон куда, - и в телегу тычет.

Растерянно смотрела Матрёша, как уходит тот, кто чудился судьбой. На застывшем лице её держалась ещё глупая улыбка, как на неумело размалёванной кукольной рожице.

***

– Так вот прямо и продал? - подскочил Антип.

Рыцарь почесал красную полосу на шее - видать, натёрло жестким доспехом; повозил кружку по липкому от пролитого пива столу.

– Да я о ту пору готов был бабушку продать, только б наесться от пуза, вконец оголодал. Я ж лошадь съел в тех болотах. Лошадь, положим, у меня была кляча, и хромала на обе задние ноги, и не прожевать её было как следует...

– Но девку-то! К эфиёпам!

– А что эфиёпы. Эфиёпы тоже люди и баб наших, говорят, любят; холят их, наряжают и работать не дают.

Антип с обалдения в один глоток допил пиво, заперхал, замолотил по груди жилистым кулаком. Минька, гусляров мальчишка, что ходил за клячами и таскал нехитрые пожитки, привычно подсунул под руку новую кружку.

– Я ведь с тех денег отъелся, - задумчиво продолжал рыцарь. - Меч у кузнеца заказал… плохонький, а всё ж... может, если бы к князю на службу не поступил, да если бы князь с соседним из-за мавкиной рощи войну не затеяли... эх!

– Но девку-то... - не унимался Антип.

– Да что ты заладил, девку-девку! Не попала девка к эфиёпам, там другая история вышла...

***

Купец оказался незлой. Не бранился, называл девиц барышнями и кормил тушёной репой.

Ехало их в фургоне семеро; все чернявенькие, некормленные, а одна и вовсе косила. Матрёша рядышком с ними гляделась наливным яблочком. И говорили девушки чудно: всё чирик-чирик, тень-пень, как синицы. Видно, издалека купец вёз, из чужих земель.