Ничего, кроме страха - [6]

Я представлял себе, как мама танцует вальс среди дымящихся берлинских развалин под «Davon geht die Welt nicht unter»[18] Цары Леандер, а Инга в Судный день сдает у доски экзамен — и то, и другое вовсе не казалось таким уж страшным. Мама не любила говорить о трудовых лагерях, где положено было работать на благо общества тем, кто хотел учиться в университете, — это называлось «трудовая повинность». Воспитателями в лагере были женщины: скрученные на голове косы, коричневые платья — настоящие садистки. В шесть утра — Fahnenappel, утренняя перекличка, затем подъем флага — Sieg Heil — а потом утренняя гимнастика. Студентки работали в крестьянских хозяйствах, где, облачившись в синие рабочие комбинезоны, окучивали мотыгами свеклу, чистили сортиры и удобряли их содержимым капустные поля; по вечерам им проповедовали нацизм, на ужин давали капусту, после чего следовал отбой. Если всем хотелось потанцевать, мама брала в руки аккордеон и ссорилась с воспитательницами, которые ненавидели ее за красоту, гордость и богатство. Они на целый день отправляли ее на капустные поля собирать гусениц, а на утренней поверке можно было услышать: «Hilde Voll, vortreten, du hast einen zersetzenden Geist, du hetzt das Lager auf!»[19]. Трудовые лагеря перед войной мало чем отличались друг от друга, да, в общем, там даже было и неплохо, а главное — не заберут на завод, где делали боеприпасы.

Мама ставила песенку «Фройляйн Никто» и начинала подпевать: «Das Fräulein Niemand liebt den Herrn Sowieso, Sie ist so glücklich in seiner Näh. Die beiden wohnen im Luftschloss Nirgendwo im Land der Träume am goldnen See»[20]. Однажды она рассказала о друге своего детства, Штихлинге. Его отец был начальником полиции в Клайн-Ванцлебене, где она выросла. У Штихлинга была отмычка, при помощи которой можно было открыть любой замок, и он нравился бабушке. Он поступил в кавалерию, а потом стал офицером-танкистом. Мама умолкла и больше ничего не говорила — пластинка остановилась, больше она ничего о нем не слышала.

Мама была светской дамой, которую забросило на край света, и на самом деле я так никогда полностью и не осознал, что она потеряла и сколько пережила, переехав в Нюкёпинг. После войны она бросила все, что осталось от ее жизни, — родственников, фамилию, страну, язык, и переехала в Данию, потому что влюбилась в отца. Она смирилась с унижением и презрением, приняла как неизбежность ненависть к немцам, обожала отца и называла его богом солнца. Он был для нее всем на свете, у нее больше не было никого, ведь никто не хотел общаться с немкой. Мама вздыхала и говорила «ach ja», как у нее было заведено, затягивалась сигариллой и допивала остатки из рюмки, а потом ставила «Dreigroschenoper»[21], и мы подпевали «Mackie Messer»[22] и «Kanonen Song»[23] и «Seeräuber Jenny»[24], и когда мы добирались до того места, где Дженни спрашивают, кто должен умереть, мы хором отвечали: «Все!»

Я всегда надеялся, что когда-нибудь так и будет, что однажды на горизонте появится пятидесятипушечный корабль, разнесет вдребезги весь Нюкёпинг, заберет нас и увезет далеко-далеко. Отправляясь гулять в порт, я, случалось, подолгу замирал на берегу, высматривая судно и представляя себе, как оно на всех парусах проходит по фьорду и бросает якорь. Потом на мачте поднимается пиратский флаг — и начинается бомбардировка. Еще до наступления сумерек город превращается в руины, и настает час возмездия. На Рыночной площади идет суд, и вот тут-то они и узнают, кто такая моя мама. Соседи, булочник, мясник, зеленщик, священник, дети и все остальные встают на колени и обнажают шеи. Мы с мамой улыбаемся друг другу, говорим «оп-ля»[25], и головы одна за другой катятся в бездну.

Мою бабушку, мать отца, звали Карен, лицо у нее было широкоскулое и серьезное. Мать ее умерла, когда ей было двенадцать лет. Отцу трудно было одновременно управляться с хозяйством, с девочкой и двумя мальчишками-подростками. Он отправил Карен к тетушке Бондо в Сторе Хеддинге, и она выросла в ее мануфактурном магазине — филиале фирмы, находившейся во Фленсборге. Тетушка Бондо была немолода и нередко забывала о существовании Карен. Большую часть времени Карен была предоставлена самой себе, скучала по отцу и братьям и вспоминала мать. В Сторе Хеддинге у нее не было ни одного близкого человека. По вечерам она сидела в магазине в окружении нижнего белья, платьев и рулонов тканей и ждала того единственного, кто придет, чтобы похитить ее. Она мечтала о романтических отношениях, зарываясь в груду тюля, о страсти — между полотнищами шифона, о вечной любви — посреди кружев, и в тот момент, когда на пороге появился Карл, она потеряла голову. Высокий и красивый, он рассказывал о Канаде, обещал взять ее с собой в путешествие и так подробно расписывал будущее, что она выбралась из гор тюля, шифона и кружев, сказала ему «да» и подарила первый поцелуй.

Весной 1902 года бабушка и дедушка обручились и вскоре сбежали в Копенгаген. Тетушка Бондо не обратила на это никакого внимания, а может, ей просто было все равно. Они обвенчались в Гарнизонной церкви, Карла призвали в армию, а после его увольнения в запас, когда Карен забеременела, они, вернувшись на Фальстер, взяли в аренду гостиницу «Орэховэд». Гостиница находилась у самого пролива Сторстрёммен, и дедушке оттуда было видно остров Маснедё и даже Зеландию. Наблюдая за проходящим мимо них железнодорожным паромом, дедушка поверил в бурное развитие транспорта — об этом много тогда писали в газетах. За торговлей и туризмом будущее, и будущее это поможет им уехать отсюда и перебраться на другую сторону Атлантики!