Ничего, кроме страха - [3]

Остров Фальстер на самом деле покоился на дне моря. Он существовал в сознании людей лишь потому, что они не желали признавать этот факт. Но когда они уставали и ложились спать, вода медленно начинала подниматься и заливала плотины и поля, леса и города, забирая сушу обратно в Балтийское море. Борясь со сном, я смотрел в окно и наблюдал, как прибывает темная вода, заполняя сад — рыбы скользили между домами, между деревьями, — а где-то вдалеке, в ночи, словно круизный лайнер, возвышался Нюкёпинг. Небо было усыпано морскими звездами, и я что-то бормотал во сне. Утром начинался отлив, вода мало-помалу отступала, а люди просыпались и, встав с постели, посвящали еще один день своей жизни поиску доказательств, что они действительно существуют, и что Фальстер существует, и что действительно на географической карте есть такой остров. В городе стоял запах моря и рыбы — на тротуарах валялись водоросли и высохшие медузы, — а иногда я находил раковину или окаменелых морских ежей и складывал их в свой ящик рядом с другими свидетельствами существования Атлантиды.

В нашем доме зияла одна брешь в окружающий мир, и если приставить к ней ухо, оттуда доносились голоса и музыка. Это был транзисторный радиоприемник. Он стоял на кухне, потемневший от чада плиты, антенна держалась при помощи клейкой ленты, и, пока папа был на работе, мама никогда приемник не выключала. Он один составлял ей компанию, если, конечно, не считать меня. Она мыла посуду под музыкальные номера концерта по заявкам, готовила обед под программу «Квартал Карлсена», чистила столовое серебро под викторину «Когда это было?» и орудовала пылесосом во время дневного концерта, попыхивая при этом сигариллой и прихлебывая водку из рюмки. Бетховен, Брамс и Чайковский звучали под аккомпанемент пылесоса «Нилфиск», ритмичное гудение которого вплеталось в музыку — длинные рулады в прихожей и короткие, энергичные удары в столовой, где ковер нуждался в особенно трудоемкой чистке. Когда звуки стихали и наступала чистота, меня с мешком от пылесоса отправляли в гараж, и вся мелодии, покашливания, голоса и аплодисменты летели в мусорное ведро, Я приподнимал крышку и заглядывал внутрь — несколько тактов «Пасторали» выскальзывали наружу, они пахли плесенью и перепревшими яблоками. Потом я захлопывал крышку, и звуки вновь исчезали — ведь отец не любил музыку.

Когда зимой становилось по-настоящему холодно, я понимал, что пришла пора нам собираться в Германию. В гости к маминой сводной сестре, тете Еве, и ее мужу, дяде Хельмуту, и их троим сыновьям: Акселю, Райнеру и Клаусу. Мама с папой укладывали в машину теплую одежду, чемоданы и подарки, мама делала бутерброды в дорогу. Я забирался на заднее сиденье, папа дважды проверял, заперта ли входная дверь, закрывал садовую калитку и в последний раз заглядывал в багажник, проверяя, все ли там в порядке. Надев шляпу и перчатки, он втискивался на переднее сиденье — у него были слишком длинные ноги, и за рулем ему было тесновато, потом он поправлял зеркало заднего вида и записывал показания датчика бензина и счетчика пройденного пути. «Ровно 9874,5 километра», — констатировал он и заносил цифры и время отъезда в специальный блокнот — по расчетам папы, мы на две минуты опаздывали на паром. «Паспорта, деньги, документы», говорили мы хором, отец поворачивал ключ зажигания, мама закуривала сигариллу и включала приемник, он рассказывал об обстановке на дорогах, и мы, проехав по улице Ханса Дитлевсена, поворачивали за угол и отправлялись в далекое прошлое.

Перед пограничником на пропускном пункте мы замирали и, думаю, начинали походить на свои фотографии в паспортах, даже наши улыбки на мгновение становились черно-белыми. И вот граница позади — перед нами автострада. Мама прихлебывала беспошлинный алкоголь из крышечки бутылки, мы смеялись и пели, а отец просил ее сделать радио потише и не налегать так на водку — хватит уже! Двадцать лет назад мама ради отца уехала из Германии и теперь сидела, погрузившись в воспоминания, и не отрывала взгляд от проносящихся мимо домов, полей и хуторов, а все вокруг подмигивало ей в ответ. Сдерживая дыхание, она тихонько читала названия населенных пунктов на дорожных табличках и, прокладывая путь на родину, вела указательным пальцем по карте в мишленовском путеводителе — Гамбург, Ганновер, Геттинген, Франкфурт-на-Майне. Палец сбегал вниз по странице как слеза и останавливался в Верхней Франконии.

Вдоль обочин все чаще попадались ели, холмы становились все выше и превращались в горы, а снег уже падал тяжелыми, белыми хлопьями, когда мы, свернув с магистрали, оставляли позади последний, мрачный участок проселочной дороги и оказывались в Мюнхберге. Мама трясла меня и шептала «wir sind da»[10], я просыпался посреди вороха фантиков от конфет, смотрел в окно и протирал запотевшее стекло рукавом, Мы въезжали в решетчатые ворота, и фары освещали аллею, ведущую к большому дому. Он стоял на вершине холма и был похож на замок — с башней и парком со старыми деревьями. Здесь, посреди этого зимнего пейзажа и жила семья Хагенмюллер.

Тетя Ева и дядя Хельмут спускались по главной лестнице и махали нам, а сыновья их выстраивались в ряд: короткие стрижки, светлые волосы, отутюженные костюмчики. Они кланялись, здоровались и подавали руку — как заводные игрушки. «Grüß Gott