НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 25 - [5]

— А у меня наоборот, — говорит Писатель. — У меня скука, когда долго везет…

— Это кому долго везет? — осведомляется Проводник. — Ты же каждый день на скачках просаживаешься.

— Уважаемый Соколиный Глаз! — провозглашает Писатель. — Мы с Профессором говорим о совсем других скачках. Мы с ним скачем всю жизнь, и это называется у нас не стипль-чез, а отражение объективной действительности, или, говоря языком профанов, поиски истины. Она прячется, а мы ее ищем. Найдем, поймаем, побалуемся и скачем дальше. Верно, Профессор?

— Моя истина, во всяком случае, не прячется, — отвечает Профессор. — «Бог хитер, но не злонамерен».

— Дьявол, — поправляет Писатель.

— Эйнштейн говорил — «бог», а имел в виду природу.

— А манихейцы говорили — «дьявол», и имели в виду дьявола. Так вот ваш дьявол, может быть, и не злонамерен: он как спрятал вашу истину в самом начале один раз, так и плюнул на нее. А вы ходите и копаете — то в одном месте, то в другом. В одном копнули — ага, ядро состоит из протонов. В другом месте копнули — красота, треугольник а-бэ-цэ равен треугольнику а прим-бэ прим-цэ прим. Вы неплохо устроились. А вот мой дьявол — другое дело. Он не сидит сложа ручки. Я истину откапываю, а он в это время с нею что-то делает. И получается так, что откапывал я истину, а выкопал дерьмо Возьмите там какой-нибудь закон Архимеда… С самого начала он был правильный, и сейчас он правильный, и всегда будет правильным. Каждый может его проверить, пожалуйста. А стоит взять какой-нибудь расписной горшок восьмого века… да в восьмом веке в него объедки кидали, а нынче он в музее стоит и вызывает восхищение лаконичностью рисунка и неповторимостью формы, и все вокруг ахают до тех пор, пока не выясняется, что никакого он не восьмого века, а сработал его Одноглазый Гур и подсунул в раскоп для сенсации… И форма у него осталась неповторимой, и рисунок лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает…

— Ну, вы не правы, — говорит Профессор. — Вы говорите о профанах и снобах…

— Ничего подобного, — говорит Писатель. — Я говорю о горшках. Я сам двадцать лет леплю такие горшки. И поскольку я писатель достаточно известный, то они восхищают книголюбов лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. А лет через десять придет мальчик и в простоте душевной заорет про голого короля… А через сто лет — кто его знает? — явится другой мальчик и заорет «эврика!» по моему поводу. Что, и такие случаи бывали…

— Господи, — произносит Профессор. — И вы об этом все время думаете?

— Первый раз в жизни. Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно.

— Я имею в виду, что невозможно, наверное, писать, например, роман и все время думать, как он будет читаться через сто лет…

— Конечно, невозможно. А с другой стороны, если его не будут читать через сто лет, на кой черт его писать…

— А деньги! — го злостью замечает Проводник. — Ты за него не беспокойся, Профессор, ни о чем таком он не думает. О бабах он думает, о скачках, вот и все его размышления… Истина! Ты его лучше спроси, сколько ему за строчку платят!

Пауза. Потом Профессор тихонько говорит:

— Если все это так просто, то зачем он с нами в Зону пошел?

— Тихо… — говорит Проводник.

Дрезина замедляет ход. Впереди из тумана надвигается какое-то полуразрушенное станционное строение.

— Приехали. — Проводник спрыгивает на шпалы. — Отдых!

— Фу-ты! — произносит Писатель, распрямляясь. — Ну теперь-то хоть можно хлебнуть?

На газете, расстеленной поверх платформы, стоят термос с кофе, бутылка спиртного, развернуты пакеты со снедью. Все трое усердно жуют, прихлебывая из складных стаканчиков. Теперь уже сон сем светло, но туман не рассеялся, он такой же густой, как и раньше, только не молочно-белый, а зеленоватый.

— Вы для меня оба новички, — говорит Проводник. — Я вас в Зоне не видел и ничего хорошего от вас не жду. Вы меня наняли, и я постараюсь, чтобы вы остались живы как можно дольше, а поэтому не извольте обижаться. Церемониться некогда. Буду просто лупить чем ни попадя, если что не так…

— Только, пожалуйста, не по левой руке, — говорит Писатель.

— Почему?

— Она у меня сломана в детстве. Я ее берегу.

— А… — Проводник усмехается. — А я думал — ты левша, пишешь левой. Ладно, тогда буду по голове. Как она у тебя с детства?

— Уж очень вы с нами суровы, — говорит Писатель и тянется к бутылке.

Проводник перехватывает бутылку, накрепко завинчивает пробку и сует бутылку в карман куртки.

— Эхе-хе-хе-хе, — произносит Писатель и наливает себе кофе.

— Тихо как, — говорит Профессор. Он задумчиво курит, прислонившись спиной к борту дрезины.

— Здесь всегда тихо, — говорит Проводник. — До пулеметов далеко, километров пятнадцать, а в Зоне шуметь некому.

— Неужели пятнадцать километров? — говорит Профессор. — Я и представления не имел, что можно так углубиться…

— Можно. Углублялись. Сейчас вот туман разгонит, увидишь, как они тут углубились.

Длинный скрипящий звук доносится вдруг из тумана. Все, даже Проводник, вздрагивают.

— Что это? — одними губами произносит побелевший Писатель.

Проводник молча мотает головой.

— А может быть, это все-таки правда, что здесь… живут? — говорит Профессор.

— Кто? — презрительно бросает Проводник.