НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 17 - [19]

— Но что стало с Клебером? — не выдержал Дессауэр.

— С Клебером? Увы, ничего хорошего. Я всячески старался ему помочь, но он прятался от меня. И я так и не сумел с ним поговорить как мужчина с мужчиной. Он стыдился меня. Бедняга начал таять как свеча, будто от тяжкого недуга.

— И он не пытался бороться?

— Пытался. Но он хотел как-то сохранить возможность испытывать те приятные ощущения, которые приносит версамин, легко и безвредно. Понятно, безвредность могла быть только иллюзорной, но соблазн был слишком велик. Клебер старался есть каждый день, хотя он утратил всякий вкус к еде, его мучила бессонница, но в быту он оставался таким же пунктуальным и методичным.

Ровно в восемь утра он появлялся в институте и приступал к работе. Но я — то видел, каких нечеловеческих усилий стоила ему борьба с ложными сигналами, которые поступали в его мозг.

Он продолжал принимать какие-то таблетки, не знаю уж, из слабости или из упрямства. Возможно даже, потом он заставил себя бросить их принимать, но болезнь уже сделала свое дело. Зима сорок седьмого была очень суровой. Как-то я застал Клебера одного в этой комнатушке, он обмахивался журналом, а потом, не заметив меня, снял свитер. Иной раз в разговоре он говорил «сегодня холодно», хотя на улице было очень жарко, и называл «горьким» сахар. Чаща всего он тут же поправлялся, но я заметил, что он то и дело запинается, прежде чем назвать самый обычный предмет, ну, скажем, чайник или тарелку.

Вы спрашиваете, что с ним стало. Он стал жертвой уличной катастрофы здесь, в городе. Переходил ночью улицу на красный свет и попал под машину. Так сказано в полицейском протоколе. Я бы мог им объяснить, что светофор тут ни при чем, но предпочел держать язык за зубами. Я и вам-то рассказал обо всем только потому, что вы с Клебером были друзьями.

Должен, однако, сказать, что Клебер после стольких безрассудств, сделал одно благое дело. Он перед смертью уничтожил все материалы по версамину и весь запас уже полученных препаратов.

* * *

Старик Дубовски умолк. Дессауэр сидел молча, уставившись в одну точку. Рассказ вызвал у него в душе целую бурю. Все это надо было хорошенько обдумать. За эти годы он пережил много страшного, испытал столько боли и как-то не задумывался о том, зачем она. Сейчас ему впервые пришло на ум, что боль, несмотря ни на что, нельзя убрать из жизни. Ведь она — сторож, защитник. Подчас глупый, маниакально упрямый, неумолимый, но всегда — защитник. Все чувства, в первую очередь приятные, истираются, и со временем только боль остается острой и сильной. Устранишь ее — и ты обречен, как те собаки. И тут вопреки всему пережитому, он все-таки подумал, что будь у него версамин, он бы его испробовал. Да и не так уж сложно приготовить малую толику 4–4 диаминспирана (он-то знал, с чего все началось), А если версамин превращает в радость горечь житейских бед, боль долгой разлуки, боль от щемящей пустоты вокруг, так почему бы и не попробовать!

И по странной ассоциации ему вдруг вспомнилась омытая дождем и ветром вересковая пустошь в Шотландии, и он услышал веселое с легкой ехидцей пенье трех бородатых ведьм, с одинаковой мудростью приемлющих горе и радость:

Все прекрасное — ужасно, все ужасное — прекрасно.

Мчимся сквозь туман в гнилую мглу…[2]

Перевел с итальянского

Л. Вершинин

Франсиско Гарсиа Павон ПЕРЕПОЛОХ В ЦАРСТВЕ МОРФЕЯ

Наконец-то человечество нашло способ усыплять людей на столько времени, на сколько они хотели. Узнав о нем, многие стали им пользоваться. От горя, от банкротств, от переворотов, от любовных неудач и просто от скучной жизни люди находили теперь прибежище во «временной смерти».

Решение этой проблемы стало возможным, когда открыли вещество, названное «голубая морфила В». «Морфила» позволяла заснуть на любой желаемый срок, от двадцати четырех часов до двадцати пяти лет, в зависимости от принятой дозы. Вещество это было не только совершенно безвредно, но и обладало неоспоримыми целебными свойствами. Во время сна, вызванного этим средством, человек не старел, все жизненно важные органы отдыхали, и этот отдых действовал на них оздоровляюще. Самые тяжелые болезни почти все исчезали после соответствующей дозы сна.

Желающих уснуть было так много, что государство, местные власти, а потом и частные предприниматели начали строить огромные «морфисанатории» — население обычно называло их «морфилками».

Появилось обширнейшее законодательство, которое подробно регламентировало применение нового средства во всех случаях жизни. Как всегда, больше всего повезло богачам и холостякам — они могли пользоваться «голубой морфилой В» без каких-либо ограничений. Семейным требовалось согласие супруга и детей, а детям, если они были несовершеннолетние, — разрешение родителей. Государственным служащим требовалось согласие начальства, и для всех граждан без исключения искусственный сон пришлось нормировать, потому что уход в «морфилки» сразу же принял массовый характер и экономика оказалась под угрозой. Больным, заключенным и сумасшедшим места в морфисанаториях предоставлялись вне очереди.

Во всем мире морфисанатории были устроены примерно одинаково — галереи, множество радиально расходящихся галерей из алюминия и мрамора, а в середине круглое фойе, куда выходили двери административных помещений и откуда все галереи хорошо просматривалась. По обеим сторонам каждой из галерей располагались а несколько ярусов застекленные горизонтальные ниши. В каждой нише, одетый в серую тунику и освещенный светом слабой лампочки, лежал на спине неподвижный сомнонавт. Глаза у него были закрыты, руки вытянуты вдоль тела. Кожа не была мертвенно бледной — было видно, что жизнь его не покинула. Температура в нише всегда равнялась +18 градусов по Цельсию, и вентиляционное устройство подавало в нишу кислород; в галереях царила полная тишина. На каждой нише была табличка, а на табличке полное имя, возраст и срок сна того, кто в ней лежит.