НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 13 - [4]

Этого молодого человека я начал слушать с благодушной улыбкой, так и застыл, забыв согнать улыбку с лица. Спохватился, когда он уже сходил с трибуны. А на его месте уже стоял другой оратор — седоватый, румяный, с острой бородкой. Председатель назвал фамилию. Конечно, я знал Л. Автор лирических рассказов о лесниках и рыбаках, простых людях, у которых набираешься мудрости, сидя у дымного костра комариными ночами.

— Не совсем понимаю, для чего тут называли цифры, — так начал он. — У нас ведь не проект обсуждается, а книга, художественное произведение. А что есть художество? Это изображение. Художник рисует красками, писатель — словами. Вот ноябрьская осень: белые тропинки на зеленой траве. Голая земля уже промерзла, обледенела, заиндевела, а под травой снег тает. Замерзшие лужи аппетитно хрустят, словно сочное яблоко. Под матовым ледком белые ребра: ребристая конструкция, как у бетонного перекрытия.

Может быть, бетонщики у луж позаимствовали схему? Вот такие штрихи копишь для читателя, складываешь в память, на подобных ребрах держится художественность. Но я не понимаю, может быть, мне здесь объяснят на симпозиуме, на каких ребрах держится фантастика? В будущем никто из нас не бывал, в космосе автор не бывал, океаны не осушал. Какими же наблюдениями он потрясет нас? Как поразит точной деталью, удачным словечком, если все он выдумывает от начала до конца. Я прочел десять страниц и сдался. Язык без находок, холодный отчет, деловитая скороговорка. И я подумал: может быть, так называемая фантастика — просто эскапизм — бегство от подлинных тревог действительной жизни в нарядный придуманный мир? И одновременно эскапизм автора — бегство от подлинных тягот мастерства в условную неправдивую нелитературу. К образу марсианина упреков нет, никто не видел марсиан, описывай как хочешь, первыми попавшимися стертыми словами. На рынке принимают стертые монеты, невзыскательный читатель принимает стертые слова. Но это не ис-кус-ство!

Тр-р-р!

Требовательно! Трескуче! Настырно!

— Ну кто там?

— Миль пардон! Простите великодушно, сударь, что я нарушаю ваше одиночество. — Голос старческий, надтреснутый, и лексика какая-то нафталиновая: — Я обращаюсь к вам исключительно как читатель. («Знаем мы этих читателей — непризнанный поэт или изобретатель вечного двигателя».) Мне доставило величайшее наслаждение знакомство с вашим вдохновенным пером. Я просил бы разрешения посетить вас, чтобы изъяснить чувства лично.

— К сожалению, я уезжаю сегодня.

— Я звоню из вестибюля гостиницы. Я специально приехал…

— Ну, если специально приехали…

Проклятая мягкотелость! Теперь еще вставать, галстук завязывать. Ладно, от вестибюля путь на пятый этаж не близкий. Полежу подумаю. Так на чем я остановился?

Да, на выступлении. Лирика. А потом были и другие, все в том же духе. А потом еще банкет. И отказаться неудобно, обиженному неприлично признаваться, что он обижен. Вот сидели мы за длинным столом, закусывали тосты холодным языком и заливной осетриной. Наискось от меня оказался ушастый физик, почему-то он не пил ничего, а рядом со мной блондинка спортивного вида с конским хвостом на макушке и экзотическим именем Дальмира. Эта охотно чокалась и лихо опрокидывала. После третьей рюмки я начал зачем-то жаловаться блондинке на ушастого физика. Дальмира вспыхнула, сказала, что заставит его загладить обиду немедленно. Трезвенник был призван, оказалось, что он законный муж конского хвоста. Ему велено было извиняться, а мне — принять извинения и в знак примирения и вечной дружбы немедленно ехать к ним в гости.

Супруги увезли меня на собственной машине, какой-то особенной, трехцветной, бело-черно-голубой. Физик сел за руль, вот почему он не пил на банкете. Вел он лихо и всю дорогу рассказывал, как ему удалось поставить необыкновенное кнопочное управление. И в квартире у них все было особенное потолок цветной, на дверях черные квадраты и старинные медные ручки. И салат подавали на листьях, а не на тарелках, и масло — на листьях, а листья специально хранились в холодильнике. Потом еще был сеанс любительских фильмов о Каире, Риме, Суздале и Сестрорецке. Физик был главным оператором, а Дальмира — кинозвездой. В разных одеждах она улыбалась на фоне пирамид, соборов и отмелей. Я восхищался, высказывал восхищение вслух, а сам все думал, зачем же нужно было бить наотмашь, а потом улещивать? Все ждал объяснений, потом сам навел разговор:

— Есть темы, — сказал я, — и есть детали. Книги пишутся не о насосах.

— Вот именно, — сказал Физик. — И не пишите о насосах.

— Я и не писал о насосах, — выгребал я на свою линию. — Я писал о перспективе развития. Бытует модное мнение, что планета наша тесновата, иные за рубежом воинственность оправдывают теснотой. Океан у меня — не только Тихий океан. Это символ простора. Я хотел доказать, что впереди простор в будущем.

— Но вы не способны доказывать, — возразил он. — Доказывает наука, опытами, точными цифрами. А наука в наше время так сложна, она не по плечу дилетанту. Вычислительная машина — это же целый зал, синхрофазотрон — заводской цех. Открытия уже не делаются за письменным столом, и кустарные советы только отнимают время у специалистов. Мы справимся. Сделаем все что потребуется, рассчитаем на сто лет вперед И океаны ваши осушим и новые нальем. Но не убогими насосиками. И не пишите о насосах. Вы писатель, у вас получаются люди. Например, этот японский юноша, возненавидевший океан, он мне просто нравится.