Незваный гость. Поединок - [6]

— Клади багаж, товарищ...

Скоро тронулись. Луговой сидел на ящике с универсалом и возвышался над телегой, как памятник. Даже самому смешно стало. Старик сидел впереди, подвернув под себя ноги. Он дергал вожжами, взмахивал кнутом, но верблюд вышагивал важно и грациозно, как генерал на параде.

Потеряв надежду, что верблюд побежит, Луговой спросил:

— Долго проедем, отец?

— Зачем долго! Чай пить дома будем...

Луговой взглянул на часы: семь скоро. О каком чае говорил старик, о вечернем, что ли, Луговой не знал, но переспросить не решался. Чтобы не молчать, спросил:

— Вы всегда за почтой на верблюде ездите?

— Зачем всегда? Машина на ремонт встал... Ну что ж! На верблюд тоже не плоха, а? Хорошо-о! Закурим, товарищ?

— Я не курю, отец, — ответил Луговой, сожалея, что не взял на всякий случай пачку папирос.

— Не куришь? Может быть, и водку не пьешь?

— И водку не пью.

— И девчат не любишь? А?.. Что молчишь? Не любишь?.. Зачем тогда жить, товарищ?.. Или любишь? Может быть, уже есть невеста?.. Не Меденцева ли?..

— Вы ее знаете?

— Ох-хо! Я всех знаю. Меденцева самый красивый девчат у вас. Вот и назвал. И угадал. Так?.. Только ты не застанешь ее в поселке. Давно уехала.

— Куда?

— В совхоз. Там жить будет, там работать будет... Вот так! Просила меня: будут письма — пересылать... А писем не было.

Разговор оборвался. Старик начал возиться с кисетом, что-то шептал про себя, будто уже продолжал разговор сам с собою. Потом затянулся, закрыл глаза. И закаменел. Верблюд пошел еще тише и еще важнее, теперь он будто плыл, и по горизонту совсем недалеко тоже что-то плыло, серое, похожее на воду.

Старик вдруг вскрикнул и, запрокинув голову, начал петь. Луговому стало не по себе. Ему казалось, что голос почтальона вот-вот сорвется или сфальшивит, не выдержав напряжения, которого требовал мотив. Но песня набирала силы, будто поднимаясь на крыльях, парила уверенно и красиво, как гордая птица беркут. Слов песни Луговой не разбирал, да и были ли они? Неловкость и боязнь прошли, и теперь он слушал старика с восхищением. В песне уже появились новые, грустные ноты, голос старика слабел. И Луговому показалось, что орел свернул крылья, несется камнем к земле. Песня окончилась на новом взлете. Нет, птица не разбилась о землю, она вновь взмахнула широкими крыльями и поднялась ввысь, к небу и солнцу.

— О чем пел, отец? — спросил Луговой. — О чем твоя песнь?

Не оборачиваясь к Луговому, старик закачал головой.

— О чем?.. Как сказать!.. Был Сабур, красивый и сильный. Все девушки аула засматривались на него, а он видел только одну — Алиму. Во всех аулах не было краше невесты. И она любила Сабура — чабана. Узнал старый бай про их любовь — и ударил гром. Какой такой жених без калыма? Он даже пасти овец не умеет. Половину отары волки перетаскали! Гнать такого в шею! И прогнали Сабура прочь. А бай взял себе Алиму восьмой женой... Вот о чем была песня, товарищ.

— Ну, а что же Сабур? — спросил Луговой, не видя конца в этой истории.

— Сабур? — Старик нахмурился. — Он поет о своей Алиме, чтоб не забывала степь и люди...

— Кто сочинил такую песнь?

Старик рассердился.

— Никто не сочинил! Сердце само поет, товарищ!.. Почему ничего не знаешь?

Они опять замолчали надолго. Впереди что-то поднялось над горизонтом, бесформенное и зыбкое. Луговой решился спросить, что это.

— Жаксы-Тау.

И вдруг в стороне Луговой увидел кипарисы, такие, как в Сочи, и возле них озеро, и на берегу дома.

— А это поселок, отец? — спросил Луговой.

Старик вздрогнул и недовольно ответил:

— Ничего нет. Жара аул делает. Зачем веришь, товарищ? Нельзя сам себя обманывать. — Старик помолчал и сердито посмотрел на Лугового из-за плеча. — Как жить будешь, товарищ?

Кипарисы, озеро, дома — весь мираж, сотканный полуденной жарой, растаял, и на месте его по-прежнему текло густое, зыбкое марево.

Для вас у меня нет должностей

Начальник экспедиции инженер Кузин сидел в землянке и составлял объяснительную записку к месячному отчету. Ему было душно. Зной, казалось, проникал не только через кошмы, которыми были прикрыты окна, но и через самые стены. И все то, к чему прикасался Кузин, — бумага, карандаш, стакан, — было теплым, словно назло ему нагретым.

Объяснительная записка не продвигалась. Уже несколько вариантов ее полетело в корзину. Но виноватой в этом была не только жара.

Месяц тому назад Кузин отрапортовал Славину, главному инженеру треста, об успешном развертывании работ всеми отрядами и, чтобы заблаговременно получить ассигнования, показал выполненную полумесячную норму. На самом деле часть отрядов, выехавши на колесном транспорте, не пробилась через пески и вернулась в поселок. Нужно было срочно переходить на вьюк, а это означало начинать организационный период сначала. Не было ни кошм, ни веревок, ни достаточного количества верблюдов. С горем пополам снарядили и отправили только часть отрядов. А остальные ждали.

Раздражение росло и потому, что от жены не было никаких вестей. Кузин уже не верил, что она приедет, но все-таки ждал, обманывая себя, что вот-вот распахнется дверь, и Людмилка, его Людмилка, в большой войлочной шляпе, переступит порог и бросится к нему на шею... И начнет наблюдения... Ему во что бы то ни стало нужно вовремя дать геологам, буровикам и гидромелиораторам рабочие координаты, отметки и кальки. Если задержит — его разорвут на части. Да, какую он допустил ошибку, отправив отряды в пески на телегах!.. Вот тебе и затравевшие барханы! А ведь предупреждали его, но он не послушался, решил рискнуть. Какой там риск! Просто не хватило силы воли сказать: назад! Думал: как-нибудь утрясется на местах, в каждом отряде. Вот и утряслось... Теперь вывертывайся, сочиняй, ври...