Незваные гости - [12]

Да, это настоящая маленькая столица, со своими тайнами в глубине лабиринта старых узеньких улиц и модными кафе, где стоят столики из пластмассы «формика», диванчики из винила, а на стойке – никелированные аппараты, сделанные по моделям последней выставки хозяйственного оборудования; главная улица узка для потока машин, с двух сторон вливающегося в город по центральной магистрали; от грохота автомобилей улица содрогается, как легкий временный мост. Они ревут, фыркают и чуть не сталкиваются в ее узком коридоре, а спокойный городок занимается своими делами, не оглядываясь на то, что с ревом и грохотом его пересекает…

Патрис сворачивает с центральной магистрали, огибает площадь и выезжает на прекрасную дорогу, которая ведет в Вуазен-ле-Нобль, к домику тетки Марты.

Все Граммоны из поколения в поколение были земледельцами или учителями. И женились тоже только на девушках из семей земледельцев или учителей. Один Патрис, проучившись два года в Нормальной школе[12], сбежал в Южную Америку на маленькую консульскую должность. Стать преподавателем после стольких лет лишений для его родителей и смертельной скуки для него самого… Нет, Патрис хотел повидать белый свет, поездить, выбрать себе по вкусу один пейзаж, потом другой – и на земле и в литературе; выбрать девушку, сад, изведать весь неисчерпаемый мир. И вернуться в Вуазен-ле-Нобль, к себе, в дом, ставший теперь его собственным. Он вернется с другого конца света, чтобы увидеть, как луч солнца ложится на колодец во дворе, он наверное знает, что увидит его, он заранее знает, где окажется этот луч в определенный час дня и как солнце, передвигаясь, перейдет из двора в сад и осветит стену. Ему хотелось увидеть чужое солнце на небоскребах Нью-Йорка и Москвы, в Тибете и на Эльбрусе, на швейцарских и канадских пастбищах… и вернуться в Вуазен-ле-Нобль к своему давнишнему другу-солнцу, отдыхающему на колодце во дворе. Когда Патриса приняли в состав консульских служащих, он добился, чтобы его послали как можно дальше, а добиваться он умел – он был умен и ловок. Истый французский мелкий буржуа, который мало что получил от семьи, разве вот роскошное имя – Патрис! Патрис Граммон – с двумя «м» и без дворянского «де». Хорошая французская фамилия, которая если не помогала, то и не мешала ему получать чины, назначения на государственные посты и в случае чего попасть на мемориальную доску жертв войны в своей деревне. «Фамилия играет большую роль в жизни, – говорил Серж, ероша свои черные, штопором вьющиеся кудри, – во Франции не любят окончаний „ов“, „ский“, „о“ и „ян“… Поверь мне, ты счастливчик! Хотя твое счастье естественно». В общем счастье, какому завидовал Альберто, – родиться и умереть в одном и том же месте!

Едва только Патрис отправился на Восток, как война заставила его вернуться во Францию. После войны, в горячке Освобождения, Патрису, отбывшему заключение в немецком лагере, не могли отказать в назначении, которого он добивался. Он сразу же получил повышение, а так как он был человеком добросовестным, аккуратным и не боялся канцелярщины, то быстро поднялся по административной лестнице. После долгого пребывания в Рио, где он был вице-консулом, Патрис находился сейчас в отпуске, и поскольку в Китай, по крайней мере в настоящее время, попасть было невозможно, то, вернувшись в Париж, он закинул удочку насчет Японии. Он должен был получить повышение, место консула…

Патрис остановил машину перед милыми его сердцу старыми воротами.

– Мосье Патрис, – крикнула ему г-жа Пато, показавшись в окне дома напротив, – я вынесла матрац во двор. Он проветривается, для гигиены.

– Спасибо, мадам Пато.

Г-же Пато до всего было дело. Она помогла тетке Марте отойти к праотцам, а теперь, когда тетки уже не стало, проветривала ее матрац.

Патрис толкнул ворота. С прошлого раза трава зазеленела. От удовольствия он замер. Вишневое дерево… камни колодца… и солнечный луч, не опоздавший на свиданье. Патрис был прост и естествен со всеми, кроме самого себя. С самим собой он кокетничал: например, непритворное удовольствие, которое он испытывал при виде освещенных солнцем камней, удваивалось от сознания, что он способен столь тонко чувствовать. Он был как бы свидетелем своей собственной непосредственности и любовался ею, чтобы не сказать, что он любовался самим собой. Он обласкал двор долгим, пристальным взглядом своих небольших черных глаз. «Мой черный бычок…» – говорила его мать, настолько же светловолосая, насколько чернявы были ее сын и муж. Когда Патрис стоял в своем маленьком дворике, слегка опустив голову на широкую грудь, крепко поставив короткие ноги, он, больше чем когда-либо, напоминал бычка, выпущенного на арену и застывшего на месте, прежде чем броситься вперед. Женщины, с которыми Патрис имел дело, хорошо знали его долгий, пристальный взгляд, который побеждал их без труда.

Патрис любил женщин так же, как чужеземные страны. Он любил любить и любил себя самого, когда любил. У него были романы, но его никогда не оставляло чувство самосохранения, в этом бычке было также нечто от тореадора. Он выскальзывал из женских рук, как мыло в воде. Возможно, Патрис просто походил на многих средних французов, какие существуют и по сей день, – он позволит себе полюбить по-настоящему только тогда, когда решит жениться и когда сможет, как ему казалось, отдаться чувству, ничем не рискуя. И, может быть, именно это противоречие между кажущейся самозабвенной увлеченностью с его стороны и невозможностью для женщины им завладеть делало его таким привлекательным и обеспечивало ему легкий успех у женщин, любви которых было трудно добиться. Других он не признавал.